Metropolitan Anthony of Sourozh. Transaction
еще, но вспомните «похороны по первому разряду»— черные драпировки и тому
подобное, и все это здесь, во Франции. Смерть окружали мрачной
атрибутикой— и не только общество в целом, но и Церковь. В этом смысле
ответственность лежит и на религии. Смерти надо вернуть ее значение рождения в
вечную жизнь. В Православной Церкви похороны совершаются не в черных, а в
цветных облачениях, потому что в действительности тут— радость. Мы стоим
на отпевании с возжженными свечами, служба подобна воскресной утрени. Нам
следует вернуться к такому отношению. Разумеется, в измельчавшем обществе, где
окружающие гроб видят в нем только разрушение, это невозможно. Мне кажется,
однако, что обусловленность лишь развивается на основе уже наличествующего
страха. Мне некогда распространяться о подоплеке этого страха, но она
совершенно основоположна: смерти не должно быть, и все живое реагирует на
смерть одним: «Нет!»
Почему у Серафима Саровского в келье был гроб? Откуда такая как будто
нездоровая черта у человека, который так сиял светом? Как смерть может стать
другом, сестрой, почему она должна стать близкой?
Я не думаю, что здесь— «нездоровое отношение». Святой Серафим
Саровский смотрел в лицо смерти в надежде воскресения. Это—
напоминание, что, засыпая, мы вступаем в опыт смерти. По сути, у нас огромный
опыт смерти. Ведь подумайте: мы засыпаем каждый вечер и погружаемся в полную
бессознательность, из которой воскресаем утром. Это нас не пугает. То же самое
с верующим, который усыпает в вечность. Есть молитва в этом направлении в
англиканском молитвослове и в наших вечерних молитвах: Неужели мне одр сей
гроб будет?— молитва Иоанна Дамаскина. И не сна следует страшиться,
потому что он похож на смерть,— а смерть должна для нас стать родной и
привычной, как сон, потому что мы так хорошо ее знаем через наш опыт засыпания,
ухода как бы в небытие сна. Так что Серафим Саровский— пример того, кто
каждый вечер погружается в сон, от которого, может быть, восстанет пред лице