следует вернуться к такому отношению. Разумеется, в измельчавшем обществе, где

окружающие гроб видят в нем только разрушение, это невозможно. Мне кажется,

однако, что обусловленность лишь развивается на основе уже наличествующего

страха. Мне некогда распространяться о подоплеке этого страха, но она

совершенно основоположна: смерти не должно быть, и все живое реагирует на

смерть одним: «Нет!»

Почему у Серафима Саровского в келье был гроб? Откуда такая как будто

нездоровая черта у человека, который так сиял светом? Как смерть может стать

другом, сестрой, почему она должна стать близкой?

Я не думаю, что здесь— «нездоровое отношение». Святой Серафим

Саровский смотрел в лицо смерти в надежде воскресения. Это—

напоминание, что, засыпая, мы вступаем в опыт смерти. По сути, у нас огромный

опыт смерти. Ведь подумайте: мы засыпаем каждый вечер и погружаемся в полную

бессознательность, из которой воскресаем утром. Это нас не пугает. То же самое

с верующим, который усыпает в вечность. Есть молитва в этом направлении в

англиканском молитвослове и в наших вечерних молитвах: Неужели мне одр сей

гроб будет?— молитва Иоанна Дамаскина. И не сна следует страшиться,

потому что он похож на смерть,— а смерть должна для нас стать родной и

привычной, как сон, потому что мы так хорошо ее знаем через наш опыт засыпания,

ухода как бы в небытие сна. Так что Серафим Саровский— пример того, кто

каждый вечер погружается в сон, от которого, может быть, восстанет пред лице

Божие, а может, вернется к земной обыденности. Это— не нездорово, не

мрачно, это— просто, радостно, привычно; конечно, это напоминание—

но с надеждой на вечную жизнь.

Да, подвижник призван постоянно смотреть в лицо смерти, и причины этому я

уже изложил и возвращаться к ним не буду: смерть— дверь, открывающаяся в

вечность, смерть— высвобождение из порочного круга жизни в падшем мире,

откуда нет пути к Богу; смерть позволяет вырасти в полную меру человека, то