Metropolitan Anthony of Sourozh. Transaction
следует вернуться к такому отношению. Разумеется, в измельчавшем обществе, где
окружающие гроб видят в нем только разрушение, это невозможно. Мне кажется,
однако, что обусловленность лишь развивается на основе уже наличествующего
страха. Мне некогда распространяться о подоплеке этого страха, но она
совершенно основоположна: смерти не должно быть, и все живое реагирует на
смерть одним: «Нет!»
Почему у Серафима Саровского в келье был гроб? Откуда такая как будто
нездоровая черта у человека, который так сиял светом? Как смерть может стать
другом, сестрой, почему она должна стать близкой?
Я не думаю, что здесь— «нездоровое отношение». Святой Серафим
Саровский смотрел в лицо смерти в надежде воскресения. Это—
напоминание, что, засыпая, мы вступаем в опыт смерти. По сути, у нас огромный
опыт смерти. Ведь подумайте: мы засыпаем каждый вечер и погружаемся в полную
бессознательность, из которой воскресаем утром. Это нас не пугает. То же самое
с верующим, который усыпает в вечность. Есть молитва в этом направлении в
англиканском молитвослове и в наших вечерних молитвах: Неужели мне одр сей
гроб будет?— молитва Иоанна Дамаскина. И не сна следует страшиться,
потому что он похож на смерть,— а смерть должна для нас стать родной и
привычной, как сон, потому что мы так хорошо ее знаем через наш опыт засыпания,
ухода как бы в небытие сна. Так что Серафим Саровский— пример того, кто
каждый вечер погружается в сон, от которого, может быть, восстанет пред лице
Божие, а может, вернется к земной обыденности. Это— не нездорово, не
мрачно, это— просто, радостно, привычно; конечно, это напоминание—
но с надеждой на вечную жизнь.
Да, подвижник призван постоянно смотреть в лицо смерти, и причины этому я
уже изложил и возвращаться к ним не буду: смерть— дверь, открывающаяся в
вечность, смерть— высвобождение из порочного круга жизни в падшем мире,
откуда нет пути к Богу; смерть позволяет вырасти в полную меру человека, то