овладевает мной,

Мне чудится ее голос, ее крик в темноте ночной.

Веет слабый ветер, и я, похолодев, молю, уже не

веря:

Боже, спаси ее от гибели, вырви из пасти Зверя.

Вновь я чувствую этот вкус, эту горечь смерти во

рту,

Вновь осилить не могу эту резь, эту лютую тошноту.

Всю ночь я был один: я топтал виноград в

давильне, шагая

От стены к стене, взрываясь безумным смехом, изнемогая.

Тому, кто создал глаза, нужны ли глаза, чтобы видеть

меня?

Тому, кто создал слух, нужны ли уши, чтобы слышать меня?

Как грех ни велик, милость Твоя все же больше,

ибо Ты благ.

Нужно молиться: в этот час торжествует всесильный Враг313.

Тогда надо направить острие нашей молитвы не к Богу, Которого мы не умеем

встретить, не к пустому бездонному небу, не к огромности пространства, от

которой мы теряемся и исполняемся отчаяния, а на самих себя. Каждое слово

молитвы следует обратить к собственной дремлющей, унылой, подавленной, как

будто мертвой душе. Надо поступить со своей душой, как мать поступает с

упрямящимся ребенком: она сажает его на колени и рассказывает ему сказку;

сначала ребенок слушает невнимательно, но постепенно начинает вслушиваться со

все большим вниманием. Так бывает и с нами: мы должны произносить каждое слово,

пытаясь охватить его умом, не углубляясь мыслью в его смысл, не делая его

предметом размышления, а в его простом значении, в его семантической четкости.

Произнести слово, приникнуть к нему умом, направить его на собственное сердце, повторить,

если надо, фразу или часть ее раз, и два, и три, пытаясь соединить ее с тем,

что еще живо в нас, чтобы разжечь пламя, тлеющее под пеплом. Надо попытаться не

напрягать свою волю, а, напротив, дать ей расслабиться, успокоиться. Потому что

покой— также один из элементов подвига: способность расслабиться и стать

гибким, отдаться не пассивно, а доверчиво и слушать всем умом, отзываться без

напряжения теми силами, что еще живы в нашем сердце, на слова, ставшие

привычными: эти глубокие слова в свое время родились среди пустыни в сердцах