предметов, некоторым представляется лишенной непосредственности. Она кажется

слишком четко определенной, заключенной в жесткие формы. Она действительно

такова, потому что ее цель— не только выразить общее, общинное

человеческое чувство, но и воспитать. Она также должна быть откровением

красоты— не только красоты уже существующей, но выражением того, чем мир

мог бы стать, чем он призван быть в Боге: всеобщей гармонией, равновесием всего

в Боге. Можно было бы без труда показать на множестве мелких деталей, как

православное богослужение раскрывает все библейское откровение— в

молитве, в жестах, в иконе, в движении. Это очень важный элемент богослужения.

Оно— школа духовной жизни, оно— некая точка, встреча с Богом и с

миром в Боге. В нем есть подлинная непосредственность, которая, однако,

превосходит эмпирическое чувство каждого из его участников. Это священное

чувство, которого уже достигла община. Сама община больше нас и в Боге

превосходит самое себя, это священная встреча, в сердцевине которой главное:

таинственное предстояние лицом к лицу с Богом, где Бог встречает человека не

только через слово и незримую благодать, но и через преображенное вещество.

Воды крещения, приносимые Богу актом веры и верности, становятся не только

первозданными водами, но и той водой, которую Христос обещал самарянке

(Ин4:10, 13—14). Хлеб и вино, уже ставшие Телом и Кровью Христовыми,

предвосхищают день, когда Бог будет все во всем (1Кор15:28).

Но за пределом этой личной встречи Бога и людей в Церкви, за пределом встречи

человека с миром, открываемым в Боге, есть суровое, трагическое противостояние

христианина и мира, куда христианин входит, чтобы послужить миру по образу Сына

Божия, ставшего человеком в акте подлинного и полного, окончательного и

безвозвратного воплощения. Сын Божий воплотился, так сказать, до конца, Он

сделался неотъемлемой частью человеческого становления, и в этом процессе

молитва становится предстательством и предстательство делается совершенной

Голгофской жертвой.