которых выражается в одурманенности музыкой, церковной обрядовостью или другими

внешними проявлениями, и в таком случае у нее все признаки токсикомании: у нее

те же самые внешние выражения, она длится столько же, сколько продолжается

внешнее действие, она не приносит никаких плодов, оставляет после себя

воспоминание и голод, жажду, потребность, она никак не меняет природу человека,

он только все жаднее ждет религиозного переживания и становится все более

эгоцентричным, вместо того чтобы открыться другому. Идет ли речь о наркотике

или о религиозной интоксикации, когда Бог и религия— только поводы

замкнуться на себе, питаться только собой, заниматься «самоедством», все это

глубоко разнится от мистического опыта в том виде, каким мы его видим у

подлинных мистиков.

Насколько можно ждать от человека, что он изменится, если по-настоящему

воспримет христианство? Что в его характере, природных свойствах может

переделаться и что останется навсегда?

Я думаю, что человек может стать лучше, но каждый по-разному. Кажется,

Амвросий Оптинский говорил, что суровый человек и святым будет суровым, а

мягкий человек будет мягким святым. Но суровость без любви— одно, а

суровость с любовью— другое, то есть суровость при глубокой любви может

превратиться в очень большую строгость к себе, в стройность жизни или хотя бы

перестанет быть мучением для других. Судя по тому, что мне приходилось читать,

я не думаю, что человек просто делается иным в том смысле, что его природные

свойства или дарования меняются на обратные, но все же они меняются. Скажем,

мягкость может быть слабостью или состраданием, сочувствием, лаской; и

вот— слабость должна уйти, а ласка, сострадание должны ее заменить. Наши

свойства сами по себе большей частью нейтральны и поляризуются в зависимости от

того, в какую сторону мы смотрим, каков наш идеал, какова наша направленность.

Может ли пастырь предъявлять требования (и какие именно) слегка

ненормальному человеку?