всем остальным.

У меня сейчас в мысли конкретный человек, моя прихожанка: она определенно «с

трещиной», но помимо «трещины» она обнаружила, что делается страшно интересной

для других (во всяком случае, вначале), когда проявляет свою какую-то

тронутость. Она ее проявляла по малости, и люди как-то переживали: «Ах, бедная

В.!» Потом она стала ее проявлять так живописно, что это стало невыносимо, до

дня, когда мне все сказали: «Она совершенно сошла с ума!» Я решил: я тебе

покажу «сошла с ума»— и взял ее в оборот: перья полетели! Я ее потряс,

говорю: «Вот что, В., я вам скажу: вы или комедиантка, или хулиганка, или

сумасшедшая. Если вы сумасшедшая, в следующий раз, когда вы выкинете

что-нибудь, я вызову санитарную карету, а если вы хулиганка или комедиантка, мы

вызовем полицию, так вот, вы мне скажите: кого вызывать? Я буду знать». После

чего она перестала быть сумасшедшей. Казалось, это непреодолимо, она ничего не

может поделать— а вот, оказалось, может. Потому что кроме того, что у нее

действительно есть где-то «трещина» (что не удивительно: у нее прошлое такое

жуткое, трудное), она еще ее эксплуатировала, пускала в ход, потому что с этого

можно было барыш получить, интересность— до момента, когда она обнаружила,

что «быть интересной» может кончиться плохо. Тогда вдруг все сошло. Иногда она

снова делается «интересной», но теперь ее гораздо проще утихомирить. Так вот: в

ней есть нечто непоправимое, с чем надо считаться, причем с большим чувством

сострадания и приятия, и есть надстройка, с которой нельзя считаться и которую

надо вышибать.

В истерии есть момент комедиантства, лжи, игры. Такого рода психические

настроения, конечно, губительны для духовной жизни, потому что правды очень

мало остается: человек так запутывается в собственной комедии, что трудно

добиться, чтобы он правдиво перед Богом стоял. Если он и исповедоваться придет,

он, может, даже скажет всю правду, но сам по отношению к этой правде станет как

бы любоваться: насколько драматично он описывает, какая он дрянь,— и это