мы бы ответили: да, потому что страшусь чего-то (что может вовсе не произойти)

и не готов к этому.

Бывают и другие ситуации, когда такая готовность приобретает гораздо большие

глубину и значение. Я пока оставляю в стороне ту целенаправленность, о которой

говорил раньше, желание сделать что-то, что сильнее моего страха, или

внутреннего беспокойства, или физических препятствий, включая и острую боль.

Сейчас я имею в виду взаимосвязь между страданием, физическим и нравственным, и

нашим положением в мире людей.

Возьмем в пример зла человеческую жестокость, насилие. Человеческая

жестокость всегда врезается раной в человеческую душу или человеческую плоть.

Это— место встречи зла и добра или невинности… Есть мучитель и жертва.

Какая же возникает ситуация? Может создаться ситуация ненависти. Жертва может

обернуться к мучителю с ненавистью и постараться превратить в жертву его или

свести всю ситуацию к соревнованию ненависти и равновесию, вернее, нарушенному

равновесию силы, власти. Но это ничего не решает ни в отношении зла, ни в

отношении страдания, потому что, если перевернуть ситуацию, если жертва станет

мучителем, агрессором, зло просто удвоится, страдание только переместится на

другую сторону. С вашей точки зрения разница велика, но объективно это

не так. Количество ненависти возросло, страдания— тоже, и совершенно

бесцельно, без всякого творческого результата; невозможно отучиться бить других,

потому что тебя самого жестоко избили. Ты только решаешь: надо стать сильнее.

Но возьмите другую ситуацию, речь пойдет о конкретном человеке. Мой старший

друг, Федор Тимофеевич Пьянов, во время войны был взят в концентрационный

лагерь. Я встретил его после войны, и в беседе он сказал, что из

концентрационного лагеря, где он провел четыре года, он вынес тревогу. Я

спросил, что он имеет в виду— потерял ли он веру, или его одолело

отчаяние, и он ответил: «Нет. Но пока я был в концентрационном лагере, я чувствовал,

что у меня есть право и власть заступаться за тех людей, которые так мучили