убежденность,— и не говорите мне, что они были способны на это, потому

что, вероятно, были бесчувственны к боли.

И еще одно, последнее. Один из элементов душевного страдания при

болезни— это чувство, что я страдаю, а Богу безразлично. Бог где-то вне.

Он восседает, словно арбитр, наблюдает, с должным ли расположением я страдаю,

готовый увенчать меня венцом мученичества, когда я претерплю больше, чем разумно

можно было ожидать от меня… Это не так, и не так в двух отношениях. Вы,

вероятно, знаете на опыте собственной жизни, как мучительно больно переносить

страдание и отчаяние кого-то, кого вы любите больше, чем себя самого, или

столько же, сколько себя самого, или просто со всей силой любви, какая у вас

есть. Так вот, нам надо помнить, что таково положение Бога по отношению к нам.

Мы достаточно значим для него, чтобы Он возжелал нас в бытие, чтобы мы стали

Его спутниками на вечность. (Боюсь, глядя на самих себя и на окружающих, мало

кто из нас пожелал бы иметь своих соседей спутниками в вечности!) И кроме того,

ценность, которою Он ценит нас,— это вся жизнь и вся смерть Единородного

Сына Божия. Вот что мы значим для Него.

И когда мы говорим о Божественном сострадании, у нас есть мера этому

состраданию. Это не душевные страдания, которые мы испытываем, а нечто больше.

Мы ведь не умираем от этого страдания— Он умер. И солидарность,

которая есть между Им и нами, не просто солидарность из чувства симпатии, она

идет гораздо дальше. Он стал человеком и принял все ограничения нашей природы.

Больше того: Он стал человеком и согласился войти в единственную трагедию

человечества, потерю Бога. Мы потеряли Бога и потому умираем, что в нас нет

вечной жизни; и весь наш мир мы чудовищно извратили, потому что у нас нет ключа

к гармонии. И в словах Христа: Боже Мой, Боже Мой! зачем Ты Меня оставил? (Мк15:34)—

мы должны видеть их подлинный смысл. Это момент, когда Он согласился настолько

полно отождествиться с нами, что опытно пережил полное, убийственное, мертвящее

безбожие и умер— потому что разделил с нами нашу обезбоженность,