умирать». Я ответил: «Нет, не так. Я с тобой рядом сяду. Сначала мы будем

разговаривать, ты мне будешь рассказывать о своей деревне, дашь мне адрес своей

жены. Я ей напишу, когда ты умрешь, если случится, навещу после войны. А потом

ты начнешь слабеть, и тебе будет уже невозможно говорить, но ты сможешь на меня

смотреть. К тому времени я тебя за руку возьму. Ты сначала будешь открывать

глаза и видеть меня, потом закроешь глаза и уже меня видеть не сможешь, уже не

будет сил открывать их, но ты будешь чувствовать мою руку в своей руке или свою

руку в моей. Постепенно ты будешь удаляться, и я это буду чувствовать, и

периодически буду пожимать твою руку, чтобы ты чувствовал, что я не ушел, я

здесь. В какой-то момент ты на мое пожатие руки ответить не сможешь, потому что

тебя здесь уже не будет. Твоя рука меня отпустит, я буду знать, что ты

скончался. Но ты будешь знать, что до последней минуты не был один». И так и

случилось.

Это один из целого ряда примеров. Я сидел, как правило, с каждым умирающим в

нашей больнице, не только своего отделения, но и других отделений, и каждый раз

повторялась пусть не та же картина, но то же взаимное отношение: нет, ты не

один.

Другое, что я хотел сказать: человек как будто теряет сознание задолго до

того, как умирает. И никогда не должны ни врач, ни сестра милосердия, никто

вокруг него думать, будто потому, что он не может с ними общаться, он не

воспринимает того, что вокруг происходит. Когда я был студентом первого курса

медицинского факультета и впервые работал в больнице, там, помню, умирал

русский казак. На обходе старший врач остановился у его постели и сказал: «Ну,

его и осматривать не стоит, он уже ушел»,— и прошел дальше. Этот человек

очнулся. Мы с ним говорили по-русски, поэтому он меня знал, и он мне сказал:

«Знаешь, когда ты врачом будешь, никогда при умирающем не говори, что не

стоит на него обращать внимания, потому что он-то тебя слышит, если даже ты не

можешь его как-то воспринимать».