священника его вероисповедания не добраться, я бы его спросил: «А ты верующий?»

Если да, то я ему предложил бы молиться вместе. Если нет, я ему сказал бы:

«Знаешь, в течение всей нашей теперешней встречи я буду молиться тому Богу, в

Которого я верю». Вот и все.

Если бы он меня попросил его причастить и не было бы возможности ему

причаститься в своей Церкви, я думаю, что умирающего я причастил бы. У меня был

спор с одним священником Греческой Церкви, который мне сказал: «В таком случае

вы не православный, вы еретик. Как вы смеете давать Святое Причастие

неправославному человеку, не заставив его отречься от его прежней веры?!» Я

согласен, что это очень важный вопрос, но, думаю, нельзя пользоваться тем, что

человек при смерти, чтобы заставить его отречься от той веры, которая

вдохновляла его всю жизнь, которая ему дала Христа. И с другой стороны, если

человек с готовностью, с полной открытостью сердца скажет: «Да, я верю, что

причащением Святых Тайн ко мне приходит Спаситель Христос, что через Святые

Тайны в меня вливается Божественная жизнь»,— я не усомнился бы его

причастить. Богословски я могу быть прав или неправ, но опыт пяти лет на войне

мне показал, что перед лицом реальной смерти стираются многие границы: лицом к

лицу со смертью человек вырастает в такую меру, какой он не знал раньше. Я не

говорю, что он делается героем, я только говорю, что лишь перед лицом смерти

человек может познать свое человеческое достоинство и величие. Отцы Церкви

говорили: «Имей память смертную». Это не значило, как многие сейчас понимают:

«Всю жизнь думай, что за плечами смерть,— как страшно!» Отцы говорили о

другом: о том, что если ты не живешь всем своим существом, всей душой, всем

мужеством своим, с готовностью даже умереть, то ты живешь только полужизнью.

Один из героев Рабле говорит: «Я готов стоять за свои убеждения до

виселицы— исключительно»60.

Это значит, что он не готов был стоять за них.

Мы дошли до очень важного момента. Я спрашивал насчет действий