Metropolitan Anthony of Sourozh. Transaction
Тайны в меня вливается Божественная жизнь»,— я не усомнился бы его
причастить. Богословски я могу быть прав или неправ, но опыт пяти лет на войне
мне показал, что перед лицом реальной смерти стираются многие границы: лицом к
лицу со смертью человек вырастает в такую меру, какой он не знал раньше. Я не
говорю, что он делается героем, я только говорю, что лишь перед лицом смерти
человек может познать свое человеческое достоинство и величие. Отцы Церкви
говорили: «Имей память смертную». Это не значило, как многие сейчас понимают:
«Всю жизнь думай, что за плечами смерть,— как страшно!» Отцы говорили о
другом: о том, что если ты не живешь всем своим существом, всей душой, всем
мужеством своим, с готовностью даже умереть, то ты живешь только полужизнью.
Один из героев Рабле говорит: «Я готов стоять за свои убеждения до
виселицы— исключительно»60.
Это значит, что он не готов был стоять за них.
Мы дошли до очень важного момента. Я спрашивал насчет действий
священника: как быть, если нельзя употреблять слова. Но все-таки молитва—
не простое слово. Как можно с таким человеком молиться, если нет запасных
Святых Даров? Как лучше всего молиться? Простыми молитвами экспромтом, чтобы
как-то яснее было тому, кто умирает и, может быть, приходит уже в совершенно
бессознательное состояние?
Я думаю, что надо молиться из глубин своего сердца, то есть со всей
возможной правдивостью, так чтобы молитва, с одной стороны, была как бы предношением
этого человека перед лицом Божиим, с другой стороны— могла дать форму тем
чувствам, которые этот человек неминуемо испытывает.
Я когда-то видел фотографию доктора Швейцера, который был миссионером и
врачом в Африке, и картина меня захватила. Он стоит с очень значительным лицом,
и перед ним маленькая негритянка держит на руках и поднимает к нему
малюсенького ребенка. Она ничего не говорит, но она смотрит ему в глаза так,
будто говорит: «Мой ребенок страдает, мой ребенок может умереть, а ты— все