Тайны в меня вливается Божественная жизнь»,— я не усомнился бы его

причастить. Богословски я могу быть прав или неправ, но опыт пяти лет на войне

мне показал, что перед лицом реальной смерти стираются многие границы: лицом к

лицу со смертью человек вырастает в такую меру, какой он не знал раньше. Я не

говорю, что он делается героем, я только говорю, что лишь перед лицом смерти

человек может познать свое человеческое достоинство и величие. Отцы Церкви

говорили: «Имей память смертную». Это не значило, как многие сейчас понимают:

«Всю жизнь думай, что за плечами смерть,— как страшно!» Отцы говорили о

другом: о том, что если ты не живешь всем своим существом, всей душой, всем

мужеством своим, с готовностью даже умереть, то ты живешь только полужизнью.

Один из героев Рабле говорит: «Я готов стоять за свои убеждения до

виселицы— исключительно»60.

Это значит, что он не готов был стоять за них.

Мы дошли до очень важного момента. Я спрашивал насчет действий

священника: как быть, если нельзя употреблять слова. Но все-таки молитва—

не простое слово. Как можно с таким человеком молиться, если нет запасных

Святых Даров? Как лучше всего молиться? Простыми молитвами экспромтом, чтобы

как-то яснее было тому, кто умирает и, может быть, приходит уже в совершенно

бессознательное состояние?

Я думаю, что надо молиться из глубин своего сердца, то есть со всей

возможной правдивостью, так чтобы молитва, с одной стороны, была как бы предношением

этого человека перед лицом Божиим, с другой стороны— могла дать форму тем

чувствам, которые этот человек неминуемо испытывает.

Я когда-то видел фотографию доктора Швейцера, который был миссионером и

врачом в Африке, и картина меня захватила. Он стоит с очень значительным лицом,

и перед ним маленькая негритянка держит на руках и поднимает к нему

малюсенького ребенка. Она ничего не говорит, но она смотрит ему в глаза так,

будто говорит: «Мой ребенок страдает, мой ребенок может умереть, а ты— все