в лицо усопшего человека и увидеть не ужас, а величие смерти.

Я вспоминаю один случай. Сколько-то лет тому назад в одном английском

городке после довольно многих лет страдания скончалась прекрасная бабушка. Ее

сын был русский, жена этого сына— англичанка. Это были мои друзья, я к

ним приехал, как только узнал о смерти бабушки. И вот вижу: все сидят в

гостиной, а детей нет. «Где же дети?» —«Мы их услали из дому».

—«Почему?» —«Но как же им быть в одном доме с мертвой бабушкой!»

—«А почему же нет?» —«Но ведь это может их потрясти на всю жизнь,

они будут душевно больны!» Я долго спорил и в конечном итоге добился, чтобы

детей вернули домой. Мать мне сказала: «Хорошо, возьмите их в комнату, где

лежит их бабушка, и пусть на вас будет ответственность за то, что они

переживут». Я этих детей взял (мальчику было пять лет, девочке— семь), мы

вошли, в комнате царила та торжественная тишина, которая окружает усопшего,

было сверхъестественно тихо. Девочка посмотрела в лицо своей бабушки, которую

она годами видела в страдании: морщины расправились, лицо было светлое,

спокойное, изумительно красивое, и девочка сказала: «Так, значит, это смерть!»

А мальчик прибавил: «Как это прекрасно!»

И вот это первое, что мы можем представить западному человеку: приди,

посмотри! Часто наши западные посетители мне говорят: «Но, конечно, вы своих

детей не подводите к гробу?» —«Конечно, подводим, чтобы они видели!»

—«И что говорят дети?» —«То же самое, что говорили эта девочка и

этот мальчик: „Как он спокойно лежит! Ему, значит, теперь уже и не больно, и не

страшно!“». И это остается на всю жизнь. Единственное, что может испугать

ребенка, когда он поцелует в лоб усопшего, это внезапное чувство холода: жизнь

ушла. И ребенка надо предупредить об этом, потому что иначе его охватит страх

перед этим холодным телом, а если он поймет, то увидит только величие смерти.

И это тоже нечто, что мы должны принести Западу: наше православное зрение,

наше православное переживание и понимание смерти.