740 XX ВЕК

вершеннейшее Существо, создавшее и благословившее человека"[62]. Шестов не может поэтому принять автономии разума, ибо эта автономия немедленно превращается в тиранию разума. Это есть основная и решающая во внутренней жизни Шестова идея: "не вера, а философия требует повиновения", настаивает он: "в границах чистого разума можно построить науку, высокую мораль, даже религию но нельзя Найти Бога"[63]. Вера есть источник жизни, источник свободы, тогда как принципы разума (познание "sub specie aeternitatis"[64]) с их "необходимостью и общеобязательностью" требуют безусловного подчинения в этом их тирания. "Ум ведет к необходимости, вера ведет к "свободе"", утверждает Шестов[65]. Но мы уже вплотную подошли к утверждению иррационализма у него, к критике рационализма, теперь мы можем ближе войти в эту тему у Шестова.

11. "Человечество помешалось на идее разумного понимания", иронизирует по поводу притязаний современной гносеологии Шестов[66]. Он, очевидно, слишком горячо и до конца принял в себя весь критицизм с его уверенностью в автономии разума, и когда ему стало тесно в пределах необходимых и общеобязательных истин, вся сила критики у Шестова направилась на борьбу с "страшной силой чистого разума". "Рационализм не может, писал он в ранней работе[67], заглушить чувство, что последняя истина по ту сторону разума". Шестов постоянно напоминает об учении Аристотеля о том, что познание овладевает лишь тем, что необходимо, а значит (цитирует он Аристотеля), "случайное сокрыто от чистого разума"[68]. В противовес разуму, который ищет в мире только необходимое и тем отбрасывает все случайное, неповторимое[69], в противовес науке, которая не ищет подлинной действительности[70] (ибо наука ищет факты лишь для того, чтобы построить теории), Шестов утверждает, что "необходимости в опыте нет"[71], повторяя здесь, впрочем, то, на чем базировался и Кант в своем учении об априорных элементах знания. Опыт тускнеет, выделяя для разума "необходимое" в нем; выходит, что "наука не изображает действительность, а творит истину"[72]. Что может быть более убого, в таком случае, чем наука? Шестов говорит о том,

741 ЧАСТЬ IV

что разум дает нам, "в сущности, бездушные и ко всему равнодушные истины"[73]. Наука "превращает" действительное в необходимое[74], т.е. извращает действительность, подменяет ее своими построениями, ибо, как мы только что видели, в подлинной реальности мы не найдем необходимости. Шестов с иронией и скорбью не раз говорит о том, что "через абсолютирование истины (в знании. В.З.) мы релятивируем бытие"[75]. "Все наводит на мысль, пишет Шестов, что либо в самом мироздании не все благополучно, либо наши подходы к истине поражены в самом корне каким-то пороком"[76]. Несоизмеримость знания (с его исканием необходимого и вечного в фактах) и подлинной реальности ставит под вопрос не практическую ценность науки (в этом и Шестов, конечно, не сомневался), а в пригодности разума для того, чтобы, приблизить нас к подлинной реальности. "Как бы много мы ни достигали в науке, утверждает Шестов[77], нужно помнить, что истины наука нам дать не может, ибо она по своей природе не хочет и не может искать истины. Истина ведь... в единичном, неповторяющемся, непонятном, "случайном". Значит, "власти, на которую претендует разум, у него нет", заключает Шестов[78].

Но Шестов отвергает "вечное" не только в построениях разума, еще более борется он против "вечных" начал этики, одно и другое представляется ему неотделимым друг от друга. "Этическое родилось вместе с разумом", настойчиво повторяет Шестов[79]. "Нас пугает всякое творческое fiat[80]", пишет он[81]; "мы добиваемся господства "знания" над жизнью", т.е. у нас творчество жизни подчиняется "вечным" началам через этическую обработку и в силу этого тускнеет. Ведь наш принцип "справедливости" есть принцип "равновесия"[82], принцип статический, а не творческий, его смысл в том, чтобы "сковать" творчество, придавить свободу. "Основная черта" жизни, пишет Шестов, есть дерзновение, вся жизнь есть творческое дерзновение и потому вечная, несводимая к готовому и понятному мистерия[83]. В этих словах, так ясно выражающих искание мистической этики, дается осуждение и всякого этического рационализма. "Вечные начала" и есть истинный враг человека, и, наоборот, время не враг, а союзник человека[84]. "Оглядываться на

742 XX ВЕК

каждом шагу и спрашивать разрешения у "истины" нужно лишь постольку, поскольку человек принадлежит к эмпирическому миру, в котором и в самом деле господствуют законы, нормы, правила... но человек ищет свободы, он рвется к божественному"[85]. Шестов идет дальше: "человек, свободный от тех ограничений, пишет он[86], которые-выпали на нашу долю (в саду грехопадения), не подозревал бы того, что есть истина и ложь, есть добро и зло", он "пребывал бы в истине и в добре". "И если Бог есть последняя цель наших стремлений, добавляет Шестов, то наша моральная борьба, равно как и разумные искания приведут нас к свободе не только от моральных оценок, но и от вечных истин разума". Ставши поклонниками этического рационализма, "мы боимся хаоса... до такой степени идея порядка срослась с нашим душевным строем. Но хаос есть не ограниченная возможность, а возможность неограниченная"[87], что и открывает простор для свободы, для творчества. Мы же, вслед за Спинозой, воображаем, что "нравственные поучения и законы могут заменить Бога", т.е., вместо пути свободы, избираем путь "вечных" и "неизменных" правил. Именно в этической сфере, где как раз и начинается уклонение от свободы (а в этом, по Шестову, и состояло грехопадение), и надо искать корня тех извращений в разуме, которые затмили перед нами путь к подлинной реальности, закрывая его "вечными необходимостями". Мы знаем, что "путь к Откровению заграждают именно эти окаменевшие в своем безразличии истины разума"[88]: поскольку "вера означает, что наступил конец необходимости"[89], постольку уклонение от мистической этики (жизни в вере) и обращение к этическому рационализму подчиняет наше чувство истины культу необходимости, т.е. творит нашу обычную систему познания, уводя нас от подлинной реальности.

Весь этот анализ проведен Шестовым не всегда с достаточной ясностью, но смысл его в том, что неправда разума не в том, чем он по существу обладает, а в том, что в отречении от свободы (корень этого отречения надо искать, по Шестову, в этической сфере) человек выдвигает в разуме не его творческие озарения, а его остановку на неизменном и необходимом, в силу чего подлинное бытие ускользает от нашего сознания. На этом и основано коренное для Шестова противопоставление Афин (поклонения "вечным истинам" в античной философии)[90] и Иерусалима (как сферы Откровения).

743 ЧАСТЬ IV

12. О Шестове нельзя сказать, что он создал "систему", но он сделал больше: он создал прочную базу для системы (религиозной философии). В русской философии не один Шестов глубоко переживал иррациональное в бытии, в человеке; не один он глубоко страдал от расхождения путей веры и знания, равным образом, не один он выдвигал веру на первый план и утверждал основополагающее значение веры для построения системы знания и философии. Сковорода, потом Хомяков, Киреевский и Самарин, не говоря уже о Голубинском, архиеп. Никаноре, Тарееве, утверждали необходимость построения философии на основе Откровения и веры. Но ни у кого из названных философов мы не находим такого проницательного анализа основных предпосылок рационализма, как это дает Шестов. Глубина и значительность этого анализа определяется не самим по себе иррационализмом Шестова, ибо его иррационализм, как мы уже говорили, является вторичным и производным. Творческое ядро высказываний Шестова заключается в необыкновенно сильном и глубоком переживании "инобытия" веры. Он не просто покинул берег знания и принципов разума, он, стоя уже на другом берегу, ощутил с исключительной силой те новые возможности, которые открылись ему "на другом берегу". "Философия не должна быть наукой", часто говорил Шестов (особенно нападая на известные горделивые притязания Гуссерля), не в том смысле, что философия может позволить себе что угодно, а в том, что она, не отвергая условной ценности "норм" разума, должна вести нас за пределы сферы разумности, должна, следуя за верой, "научить нас жить в неизвестности". Шестов против "разума", поскольку он ограничивает нас и оттесняет озарения веры, но и он ждет философии, исходящей из того, что Бог есть", а не занимающейся, как хотел того Вл. Соловьев, тем, чтобы "оправдать" (перед разумом) "веру отцов". Шестову было дано с непревзойденной силой утвердить сверхрациональную природу бытия и тем более Бога. Шестов с исключительной силой чувствовал, что "все вероятия за то, что человечество откажется от эллинского мира истины и добра и снова вернется к забытому Богу"[91]. Конечно, найдется немало людей, которые только пожмут плечами, читая, например, такие строки у Шестова: "страшный суд совсем не есть выдумка корыстных и невежественных монахов; страшный суд есть величайшая реальность". Шестов чувствовал всю правду Откровения, и его не пугали мелкие завоевания критицизма в отношении Свящ. Писания, как ни импонировали ему все т. наз. "завоевания" современной науки. Нужно много и в наше время иметь смелости, чтобы написать, например, такие строки[92]: "никому и в голову не

744 XX ВЕК

приходит" (дело идет о теории эволюции), что все эти миллионы и биллионы лет, разговоры о "вечной природе"... "что все это чудовищная нелепость". En passant Шестов стреляет метко и удачно по самым, казалось бы, бесспорным, но "чудовищно-нелепым" утверждениям современного знания. Но не в этой часто убийственной силе его иронических замечаний, рассеянных всюду у него, его творческое участие в русских философских исканиях, а в его безбоязненном обнажении всех неправд античного и нового и новейшего рационализма, как проявлений секуляризма, в раскрытии того, что автономия разума ("трансцендентализм") неизбежно превращается в тиранию разума, в силу чего выпадает из поля зрения все, что не входит в систему рационализма. Шестов часто приближается к Александру Введенскому, который заботливо строил цитадель рационализма, чтобы, покинув эту цитадель, тем свободнее действовать за ее пределами. Только у Шестова права разума уже совсем ограничены (немного в линиях Бергсона) утилитарным использованием "законов" и "норм" мысли.

Чрезвычайно важна критика этического рационализма у Шестова, его настойчивое стремление перейти к этике мистической. Это не та "парадоксальная" этика, в которой так силен Бердяев и о которой справедливо писал Шестов, что она проникнута "спинозиз-мом" (как его понимал Шестов)[93]. Этика, которая нужна Шестову, должна вся определяться религиозным сознанием, жизнью в Боге, т.е. быть этикой мистической. Сокрушение теоретического и этического рационализма расчищает территорию философии для построения системы, "исходящей из того, что Бог есть". Незабываемая заслуга Шестова заключается поэтому в его антисекуляризме, в его пламенной проповеди религиозной философии, построенной на вере и Откровении. Если есть у него иногда крайности в отстаивании основной мысли, то все это тонет в значительности и творческой глубине основного "дела" Шестова.