738 XX ВЕК

Если в первой философской книге своей Шестов писал: "весь вопрос в том, существует ли Бог"[41], если он в этой же книге писал по поводу слов Сальери у Пушкина ("нет правды на земле, но нет ее и выше") о том, что таковы и "наши собственные мучительные сомнения"[42], то у него уже в это время по существу развеялась обычная вера в научное знание, в рациональную структуру бытия. Он не только думает, что логика не есть "единственное средство познания"[43], что "закономерность в бытии давно опостылела нам"[44], но и прямо заявляет, что "закономерность самое загадочное в бытии"[45], или, как говорит Шестов в более поздней книге: "Бытие окружено вечной тайной"[46]. "Мы и не подозреваем, - говорит он тут же[47], что творится во вселенной". "Мы живем окруженные бесчисленным множеством тайн", повторяет Шестов в последней своей книге[48].

Понятно, что уже в первой своей книге Шестов считал, что "задача философии научить нас жить в неизвестности"[49]. "Философия, тут же пишет он[50], стремится прорваться сквозь логические цепи умозаключений", чтобы приблизить нас к реальности, к подлинному бытию. До конца договаривает это Шестов в своей последней книге: "Истинная философия вытекает из того, что есть Бог"[51]. "Ни один из "христианских философов" нового времени, говорит тут же Шестов[52], не делал попытки построить философию, которая исходила бы из Откровения". Как мы видим, Шестов не боится договорить здесь до конца "секрет" всяческого рационализма, который заранее отбрасывает данные веры, данные Откровения. Секуляризм в новое время только обнажил до конца эти тенденции, и надо признать совершенно справедливыми и очень глубоко схватывающими самую суть проблемы истины указанные слова Шестова. Он с чрезвычайной настойчивостью все время выдвигает мысль, что рационализация веры, которую так искали в средние века ("credo ut intelligam"[53]), фактически вылилась в отвержение веры и в замену ее богословием. Мы еще коснемся этих размышлений Шестова, чрезвычайно характерных для его критики рационализма, а пока вернемся к его религиозным идеям.

739 ЧАСТЬ IV

У Шестова мы находим редкое по своей выдержанности и ясности веросознание. Мы не знаем достаточно содержания его верований, хотя не будет большой ошибкой сказать, что он принимал и Ветхий и Новый Завет, во всяком случае, у него есть немало высказываний, говорящих о принятии им христианского откровения[54]. Но в раскрытии своей веры Шестов всегда целомудрен и, наоборот всей силой своей мысли он стремится подчеркнуть и показать различие религиозной веры от знания. Если не раз Шестов говорит об идеях Свящ. Писания, как "мифах", то это у него вовсе не унижение религиозного сознания. Особенно ясно это в его высказываниях о "мифе" о грехопадении, который для него есть подлинное откровение, "величайшая тайна"[55].

Заканчивая свои размышления о "тайне грехопадения", Шестов пишет: "Библейская философия много глубже и проникновеннее современной философии и даже скажу все (!) сказание о грехопадении не придумано евреями, а досталось им одним из тех способов, о которых вы ничего не узнаете из новейших теорий познания..." Как мы видим, Шестов действительно говорит здесь "все", т.е. принимает Откровение в полноте его смысла. "Нужно дерзновение, чтобы говорить о настоящем Боге, который и в Св. Писании и в Символе веры называется Творцом неба и земли", читаем у Шестова[56], и это дерзновение и было у него самого, оно его толкало на борьбу с самими основами современного знания. "Вера зовет все на свой суд", утверждает Шестов[57], ибо "вера есть новое измерение мышления, открывающее путь к Творцу"[58]. И больше: "вера есть непостижимая творческая сила, великий, даже величайший, ни с чем не сравнимый дар Божий"[59], и о вере "никак нельзя сказать, что она есть низший вид познания"[60]. Поэтому всякий богословский рационализм (в котором Шестов видит торжество "эллинского духа" над Откровением) решительно им отвергается. "Вера не может и не хочет превращаться в знание... и там, где вера трактуется в линиях "самоочевидных истин", там надо видеть указание на то, что мы уже потеряли веру"[61].

Этот примат веры, как раз и требует построения такой философии, которая исходила бы из того, что есть Бог "живое, всесо-

740 XX ВЕК

вершеннейшее Существо, создавшее и благословившее человека"[62]. Шестов не может поэтому принять автономии разума, ибо эта автономия немедленно превращается в тиранию разума. Это есть основная и решающая во внутренней жизни Шестова идея: "не вера, а философия требует повиновения", настаивает он: "в границах чистого разума можно построить науку, высокую мораль, даже религию но нельзя Найти Бога"[63]. Вера есть источник жизни, источник свободы, тогда как принципы разума (познание "sub specie aeternitatis"[64]) с их "необходимостью и общеобязательностью" требуют безусловного подчинения в этом их тирания. "Ум ведет к необходимости, вера ведет к "свободе"", утверждает Шестов[65]. Но мы уже вплотную подошли к утверждению иррационализма у него, к критике рационализма, теперь мы можем ближе войти в эту тему у Шестова.

11. "Человечество помешалось на идее разумного понимания", иронизирует по поводу притязаний современной гносеологии Шестов[66]. Он, очевидно, слишком горячо и до конца принял в себя весь критицизм с его уверенностью в автономии разума, и когда ему стало тесно в пределах необходимых и общеобязательных истин, вся сила критики у Шестова направилась на борьбу с "страшной силой чистого разума". "Рационализм не может, писал он в ранней работе[67], заглушить чувство, что последняя истина по ту сторону разума". Шестов постоянно напоминает об учении Аристотеля о том, что познание овладевает лишь тем, что необходимо, а значит (цитирует он Аристотеля), "случайное сокрыто от чистого разума"[68]. В противовес разуму, который ищет в мире только необходимое и тем отбрасывает все случайное, неповторимое[69], в противовес науке, которая не ищет подлинной действительности[70] (ибо наука ищет факты лишь для того, чтобы построить теории), Шестов утверждает, что "необходимости в опыте нет"[71], повторяя здесь, впрочем, то, на чем базировался и Кант в своем учении об априорных элементах знания. Опыт тускнеет, выделяя для разума "необходимое" в нем; выходит, что "наука не изображает действительность, а творит истину"[72]. Что может быть более убого, в таком случае, чем наука? Шестов говорит о том,

741 ЧАСТЬ IV

что разум дает нам, "в сущности, бездушные и ко всему равнодушные истины"[73]. Наука "превращает" действительное в необходимое[74], т.е. извращает действительность, подменяет ее своими построениями, ибо, как мы только что видели, в подлинной реальности мы не найдем необходимости. Шестов с иронией и скорбью не раз говорит о том, что "через абсолютирование истины (в знании. В.З.) мы релятивируем бытие"[75]. "Все наводит на мысль, пишет Шестов, что либо в самом мироздании не все благополучно, либо наши подходы к истине поражены в самом корне каким-то пороком"[76]. Несоизмеримость знания (с его исканием необходимого и вечного в фактах) и подлинной реальности ставит под вопрос не практическую ценность науки (в этом и Шестов, конечно, не сомневался), а в пригодности разума для того, чтобы, приблизить нас к подлинной реальности. "Как бы много мы ни достигали в науке, утверждает Шестов[77], нужно помнить, что истины наука нам дать не может, ибо она по своей природе не хочет и не может искать истины. Истина ведь... в единичном, неповторяющемся, непонятном, "случайном". Значит, "власти, на которую претендует разум, у него нет", заключает Шестов[78].

Но Шестов отвергает "вечное" не только в построениях разума, еще более борется он против "вечных" начал этики, одно и другое представляется ему неотделимым друг от друга. "Этическое родилось вместе с разумом", настойчиво повторяет Шестов[79]. "Нас пугает всякое творческое fiat[80]", пишет он[81]; "мы добиваемся господства "знания" над жизнью", т.е. у нас творчество жизни подчиняется "вечным" началам через этическую обработку и в силу этого тускнеет. Ведь наш принцип "справедливости" есть принцип "равновесия"[82], принцип статический, а не творческий, его смысл в том, чтобы "сковать" творчество, придавить свободу. "Основная черта" жизни, пишет Шестов, есть дерзновение, вся жизнь есть творческое дерзновение и потому вечная, несводимая к готовому и понятному мистерия[83]. В этих словах, так ясно выражающих искание мистической этики, дается осуждение и всякого этического рационализма. "Вечные начала" и есть истинный враг человека, и, наоборот, время не враг, а союзник человека[84]. "Оглядываться на

742 XX ВЕК