каждом шагу и спрашивать разрешения у "истины" нужно лишь постольку, поскольку человек принадлежит к эмпирическому миру, в котором и в самом деле господствуют законы, нормы, правила... но человек ищет свободы, он рвется к божественному"[85]. Шестов идет дальше: "человек, свободный от тех ограничений, пишет он[86], которые-выпали на нашу долю (в саду грехопадения), не подозревал бы того, что есть истина и ложь, есть добро и зло", он "пребывал бы в истине и в добре". "И если Бог есть последняя цель наших стремлений, добавляет Шестов, то наша моральная борьба, равно как и разумные искания приведут нас к свободе не только от моральных оценок, но и от вечных истин разума". Ставши поклонниками этического рационализма, "мы боимся хаоса... до такой степени идея порядка срослась с нашим душевным строем. Но хаос есть не ограниченная возможность, а возможность неограниченная"[87], что и открывает простор для свободы, для творчества. Мы же, вслед за Спинозой, воображаем, что "нравственные поучения и законы могут заменить Бога", т.е., вместо пути свободы, избираем путь "вечных" и "неизменных" правил. Именно в этической сфере, где как раз и начинается уклонение от свободы (а в этом, по Шестову, и состояло грехопадение), и надо искать корня тех извращений в разуме, которые затмили перед нами путь к подлинной реальности, закрывая его "вечными необходимостями". Мы знаем, что "путь к Откровению заграждают именно эти окаменевшие в своем безразличии истины разума"[88]: поскольку "вера означает, что наступил конец необходимости"[89], постольку уклонение от мистической этики (жизни в вере) и обращение к этическому рационализму подчиняет наше чувство истины культу необходимости, т.е. творит нашу обычную систему познания, уводя нас от подлинной реальности.

Весь этот анализ проведен Шестовым не всегда с достаточной ясностью, но смысл его в том, что неправда разума не в том, чем он по существу обладает, а в том, что в отречении от свободы (корень этого отречения надо искать, по Шестову, в этической сфере) человек выдвигает в разуме не его творческие озарения, а его остановку на неизменном и необходимом, в силу чего подлинное бытие ускользает от нашего сознания. На этом и основано коренное для Шестова противопоставление Афин (поклонения "вечным истинам" в античной философии)[90] и Иерусалима (как сферы Откровения).

743 ЧАСТЬ IV

12. О Шестове нельзя сказать, что он создал "систему", но он сделал больше: он создал прочную базу для системы (религиозной философии). В русской философии не один Шестов глубоко переживал иррациональное в бытии, в человеке; не один он глубоко страдал от расхождения путей веры и знания, равным образом, не один он выдвигал веру на первый план и утверждал основополагающее значение веры для построения системы знания и философии. Сковорода, потом Хомяков, Киреевский и Самарин, не говоря уже о Голубинском, архиеп. Никаноре, Тарееве, утверждали необходимость построения философии на основе Откровения и веры. Но ни у кого из названных философов мы не находим такого проницательного анализа основных предпосылок рационализма, как это дает Шестов. Глубина и значительность этого анализа определяется не самим по себе иррационализмом Шестова, ибо его иррационализм, как мы уже говорили, является вторичным и производным. Творческое ядро высказываний Шестова заключается в необыкновенно сильном и глубоком переживании "инобытия" веры. Он не просто покинул берег знания и принципов разума, он, стоя уже на другом берегу, ощутил с исключительной силой те новые возможности, которые открылись ему "на другом берегу". "Философия не должна быть наукой", часто говорил Шестов (особенно нападая на известные горделивые притязания Гуссерля), не в том смысле, что философия может позволить себе что угодно, а в том, что она, не отвергая условной ценности "норм" разума, должна вести нас за пределы сферы разумности, должна, следуя за верой, "научить нас жить в неизвестности". Шестов против "разума", поскольку он ограничивает нас и оттесняет озарения веры, но и он ждет философии, исходящей из того, что Бог есть", а не занимающейся, как хотел того Вл. Соловьев, тем, чтобы "оправдать" (перед разумом) "веру отцов". Шестову было дано с непревзойденной силой утвердить сверхрациональную природу бытия и тем более Бога. Шестов с исключительной силой чувствовал, что "все вероятия за то, что человечество откажется от эллинского мира истины и добра и снова вернется к забытому Богу"[91]. Конечно, найдется немало людей, которые только пожмут плечами, читая, например, такие строки у Шестова: "страшный суд совсем не есть выдумка корыстных и невежественных монахов; страшный суд есть величайшая реальность". Шестов чувствовал всю правду Откровения, и его не пугали мелкие завоевания критицизма в отношении Свящ. Писания, как ни импонировали ему все т. наз. "завоевания" современной науки. Нужно много и в наше время иметь смелости, чтобы написать, например, такие строки[92]: "никому и в голову не

744 XX ВЕК

приходит" (дело идет о теории эволюции), что все эти миллионы и биллионы лет, разговоры о "вечной природе"... "что все это чудовищная нелепость". En passant Шестов стреляет метко и удачно по самым, казалось бы, бесспорным, но "чудовищно-нелепым" утверждениям современного знания. Но не в этой часто убийственной силе его иронических замечаний, рассеянных всюду у него, его творческое участие в русских философских исканиях, а в его безбоязненном обнажении всех неправд античного и нового и новейшего рационализма, как проявлений секуляризма, в раскрытии того, что автономия разума ("трансцендентализм") неизбежно превращается в тиранию разума, в силу чего выпадает из поля зрения все, что не входит в систему рационализма. Шестов часто приближается к Александру Введенскому, который заботливо строил цитадель рационализма, чтобы, покинув эту цитадель, тем свободнее действовать за ее пределами. Только у Шестова права разума уже совсем ограничены (немного в линиях Бергсона) утилитарным использованием "законов" и "норм" мысли.

Чрезвычайно важна критика этического рационализма у Шестова, его настойчивое стремление перейти к этике мистической. Это не та "парадоксальная" этика, в которой так силен Бердяев и о которой справедливо писал Шестов, что она проникнута "спинозиз-мом" (как его понимал Шестов)[93]. Этика, которая нужна Шестову, должна вся определяться религиозным сознанием, жизнью в Боге, т.е. быть этикой мистической. Сокрушение теоретического и этического рационализма расчищает территорию философии для построения системы, "исходящей из того, что Бог есть". Незабываемая заслуга Шестова заключается поэтому в его антисекуляризме, в его пламенной проповеди религиозной философии, построенной на вере и Откровении. Если есть у него иногда крайности в отстаивании основной мысли, то все это тонет в значительности и творческой глубине основного "дела" Шестова.

[1] Философия свободы, стр. 26.

[2] О смысле истории, стр. 56, 95.

[3] Философия неравенства, стр. 52, 54, 64.

[4] О смысле истории, стр. 24.

[5] Ibid., стр. 53.

[6] Ibid., стр. 79.

[7] О рабстве и свободе человека, стр. 11, 18.