("другое" по терминологии Соловьева). И как есть Абсолютный Субъект, так есть и душа мира или субъект мира (Лосев прикровен-но называет его "абсолютной интеллигенцией", в отличие от "первосущной интеллигенции") ибо "первозданная сущность" т.е. тварное бытие, тварная София (В.З.) целиком воспроизводит первосущность, с сохранением решительно всех ее диалектических моментов"[61].

Момент апофатики связан у Лосева с различением сущности и энергии (в этом учении явно используется метафизика Григория Паламы[62]), ибо "только в своих энергиях сущность и познаваема", читаем у Лосева[63], повторяющего здесь Григория Паламу, и это различение и выявляет "апофатический момент" в сущности. Из признания же "апофатической стихии" первосущности вытекает неизбежность символизма. Ведь "сущность насыщена смыслом и бытием, из недр ее бьет неистощимый ключ ее жизни и все новых и новых ее определений"[64].

Очень сложно и насыщенно разными побочными идеями учение Лосева об имени, об эйдосе, о логосе. Мы не можем входить в подробности всех этих конструкций, скажем лишь коротко о том, как строит Лосев философию имени.

Уже в книге "Античный космос" Лосев много раз обращается к проблеме имени ("только в имени мы встречаемся реально с вещью", "имя - демиургическая потенция", "имя сущности есть орган самопознания самой сущности"[65] и т.д.), но в этой книге отдельные замечания по философии имени звучат неясно. В книге же "Философия имени" взгляды Лосева выражены с предельной для него ясностью и выразительностью. Его анализы, часто утомительные по излишней тонкости, ведут в общем к определенной метафизике имени. Быть может, здесь сказывается то богословское течение, которое уже во втором десятилетии XX в. проявилось очень ярко[66] у Флоренского, Булгакова и др., во всяком случае, для сближения Лосева с этим течением есть очень много данных. Для Лосева "философия имени есть самая центральная и основная часть философии"[67], без имени в бытии "было бы только бессмысленное и безумное столкновение глухонемых масс в бездне абсолютной тьмы". Здесь явно метафизика имени (которым бытие "именуется" и "светится") сближается с метафизикой света[68]. И если

787 ЧАСТЬ IV

Лосев утверждает, что "именем и словами создан и держится мир"[69], то эта формула, столь близкая к богословским концепциям, еще более приближает тему имени к теме света. Во всяком случае, в итоге своих сложных и трудных феноменологических построений Лосев приходит к выводу, что "сама сущность есть не что иное, как имя: имя, слово, как раз есть то, что есть сущность для себя и для всего иного"[70]. Но если так, говорит тут же Лосев, то значит и весь мир, вся вселенная есть имя и слово... космос есть лестница разной степени словесности". "Начиная с высшей разумности человека и кончая внеположностью и разъединением неодушевленного мира, перед нами разная степень словесности, разная степень смысла, разная степень сущего, бытия... Мир разная степень бытия и разная степень смысла, имени"[71]. Немного феноменалистически звучит у Лосева формула, что слово о предмете и о сущности есть само предмет и сама сущность[72], но это, конечно, только кажущийся психологизм. "Имя есть высшая точка, пишет в другом месте Лосев[73], до которой дорастает высшая сущность", и эта чисто метафизическая формула до конца до-рисовываетто, как понимает Лосев имя, которым бытие "именуется" и потому и "светится". "Слово, пишет Лосев[74], есть сама вещь, но в аспекте ее уразуменной явленности". И поскольку "знать имя вещи значит быть в состоянии в разуме приближаться к ней или удаляться от нее", постольку "природа имени магична" утверждает Лосев[75]. Здесь Лосев находит очень яркие и удачные слова, вскрывающие это приближение наше (через имя) к вещи, бытию[76]. "Имя предмета, в другом месте говорит Лосев[77], есть место встречи воспринимающего и воспринимаемого, познающего и познаваемого".

"На анализе слова должно возникнуть и учение о разделении наук", утверждает Лосев[78], хотя сам он в своей книге ограничивается только различением наук о "смысле" и наук о "фактах"[79].

Обращаясь к общей характеристике воззрений Лосева, мы должны прежде всего отметить их общую недоговоренность, объясня-

788 XX ВЕК

емую полным отсутствием свободы мысли в Сов. России. Лосев слишком явно вынужден прятать свои подлинные мысли, избегать ясной и прямой формы в изложении своей системы. Его метафизический идеализм прикрыт сложными, малодоступными феноменологическими анализами, а его религиозное восприятие космоса, его "софиологические" идеи выражены как бы "между прочим". Тем не менее сила мысли Лосева такова, что и прикровенная форма изложения не может ослабить впечатления, которое создается его построениями.

С формальной стороны Лосев принадлежит к последователям феноменологического метода, но этот метод не остается у него бессодержательным и бесплодным, как у Шпета, но изнутри восполняется живой интуицией "всеединства". Отсюда неизбежность для Лосева его диалектических изысканий, однако устремленность его к раскрытию внутренней диалектической связности "смыслов", находимых в бытии, хотя и сближает его с Гегелем, но вовсе не делает его гегельянцем, как думает, напр., Лосский[80]. Диалектический метод Лосева более сближает его с Платоном, чем с Гегелем, с тем, однако, своеобразным отличием, что платонизм Лосева осложнен всей той проблематикой, которая выросла из христианской рецепции платонизма. Поэтому у Лосева учение о Боге (хотя имя это не названо нигде) нигде не подменяется учением об идеальном космосе, а восприятие космоса, как живого целого (софиологичес-кая концепция), решительно отделено от отожествления kosmos noetos[81] с Абсолютом. Нельзя не пожалеть, что апофатическая проблема, столь важная для различения и размежевания богословия и философии, только намечена им, что его символизм остался несколько расплывчатым. В "Философии имени" рассыпано очень много намеков на те метафизические концепции, к которым явно склоняется Лосев, но все это намеки, а не договоренная до конца система идей. Всем этим чрезвычайно ослабляется плодотворность построений Лосева, хотя значительность их не может быть оспариваема. В лице Лосева русская философская мысль явила такую мощь дарования, такую тонкость анализов и такую силу интуитивных созерцаний, что всем этим с бесспорностью удостоверяется значительность того философского направления, которое впервые с полной ясностью было намечено Вл. Соловьевым.

[1] "Философия Гегеля", стр. VIII.

[2] Ibid. Т. I, стр. 173.

[3] "Религиозный смысл философии", стр. 47.