- Пост, какой пост?

- Петровки, батюшка.

- Петровки! Признаюсь, не знал.

- Ваше дело господское, батюшка [9].

И по другим вопросам заговаривал князь со старостой, и неизменно ему приходилось терпеть поражение, пока он не сознался, что многие вещи он не так понимал, что он вообще не знал и не понимал русского народа и его Церкви.

В таком же стиле есть злая и остроумная повесть князя В. Мещерского "Лорд-апостол в большом петербургском свете", изданная в 1876 году. Здесь превосходно описаны петербургские поклонницы лорда-апостола, их сантиментальное умиление и обильные слезы от пустых и туманных сектантских проповедей лорда на английском языке. Большой петербургский свет пришел в движение, а потом решил везти лорда-апостола в деревню просвещать и крестьян. Приехали в деревню. Сначала просят сельского иерея отслужить обедню. Оказалось, что обедня летом в деревне кончается прежде, нежели господа успеют встать. Служить обедню после десяти часов батюшка отказывается, говоря, что крестьяне к этому времени по деревням разойдутся. Тогда господа предлагают ему отслужить две обедни: одну пораньше для крестьян, другую попозже для господ. На предложение служить в один день две обедни батюшка, разумеется, только широко раскрывает глаза от удивления, а господа никак не поймут, почему батюшка служить две обедни не соглашается, и объясняют это поповской леностью и корыстолюбием.

Наконец, после роскошного завтрака была через переводчика с барской террасы сказана лордом проповедь о провождении воскресного дня. Услужливый исправник через сотских согнал слушателей к барскому дому. Увы! Все дело кончилось тем, что мужики, ничего из проповеди не понявшие, попросили барина выкатить им за труды ведерка два водки. Тогда выступил с более понятной для народа речью исправник: "Ах вы, дьяволы! Вас учат, как Священное Писание в воскресенье читать, а вы на водку просите! Убирайтесь прочь!" Так плачевно оканчивались барские затеи просвещать народ!

Но были просветители деревни и другого рода. Был позже тип "кающихся дворян", которые решали порвать со своей прежней жизнью и "идти в народ". Шли многие, но из этого ничего не выходило. Связи с прежним барским миром оказывались непорванными, и "кающийся дворянин" в лучшем случае обращался в "доброго барина", надуваемого всячески мужиками, а в худшем - в "барина-чудака", по адресу которого даже мужики насмешливо кивали головой. Было что-то, что мешало слиянию барина и мужика. Глеб Успенский, писавший о "непорванных связях", между прочим, говорил, что слиянию с народом мешали "26 томов истории России Соловьева". Эта история будто бы не позволяла народу понять кающихся господ. "Сколько наросло на нем, и вокруг него, и под ногами, и сверху, и снизу - словом, и в нем, и вне его - всякой дичи, паутины! Сколько валяется по пути его развития всякого гнилья, гнилья столетнего, обомшелого, которое путает, сбивает с толку и пути!" [10]. Упущено из виду лишь одно и самое главное: целых четырнадцать томов истории России (до Петра) наполнено историей церковной народной жизни, от которой господа оторвались, и вне этой церковной жизни они сами-то обросли со времен Петра западноевропейской гнилью и всякой дичью и паутиной, почему и были чужды народу.

Наконец, в XIX веке между народом и высшим обществом появился класс в тесном смысле интеллигентный. В отрицании Церкви и в преклонении пред Западом этот класс, пожалуй, пошел дальше всех. Белинский научил русских интеллигентов атеистическому социализму. Интеллигенция русская стала и нерелигиозна и ненациональна. Западничество и религиозное отрицание вступили в тесную между собой дружбу в миросозерцании и убеждениях русского интеллигента. Грешили и духовные школы, поставляя в русскую литературу и в русскую общественность нигилистов, "разночинцев", вроде Добролюбова и Чернышевского. Эти ренегаты духовного звания становились на время руководителями и вождями интеллигенции, а известно, что ренегат особенно враждует с тем, от чего он отрекся. Интеллигенция воспитывалась во вражде к Церкви. Церкви она не знала; религию заменяла для себя "антропологией"; росла она поэтому чужой и народу, и народной жизни. А между тем и интеллигенция желала непременно учить народ. Эта интеллигентская наука немедленно переходила в пропаганду социальную и революционную, пропаганду развращающую и от Церкви отвращающую. Своих кумиров интеллигенция меняла каждое десятилетие и каждый раз, еще ничему толком не научившись сама, желала переучивать народ, перекрещивать его в свою веру безбожную. Но смена идолов всегда сопровождалась борьбой и разделением в недрах самой интеллигенции. "Шестидесятники", "семидесятники", "восьмидесятники", "девятидесятники" - все это разные типы, поклоняющиеся каждый своим богам. Когда шестидесятник переживал шестидесятые годы или семидесятник доживал до восьмидесятых годов, они были чужды молодому поколению и это поколение казалось им изменником в отношении недавних "великих заветов". Шелгунов и Михайловский должны были обличать своих же младших современников. У Лескова в "Некуда" или у Чирикова в "Юности" хорошо описано, как в постоянных бесполезных спорах, во взаимных делении и вражде непроизвольно расходовала интеллигенция свои духовные силы, будучи при этом, однако, слепо уверена в том, что она делает "великое дело" и самоотверженно служит народу. Весьма близок к истине В.В. Розанов, когда говорит ("Опавшие листья", короб второй), что вся интеллигентская литература, включая "Полное собрание сочинений шестидесятников", в сущности есть "Повесть о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем".

Так подошли мы опять к сценке на Воробьевых горах, где современные интеллигенты слушают звон московских колоколов. К такому именно разделению русского общества как бы насильно вела его история двух последних веков, когда унижен был авторитет Православной Церкви и начали русских людей заставлять учиться у западных еретиков и думать, и чувствовать, и даже веровать.

Ныне мы опять переживаем тяжелую Отечественную войну и снова воочию видим неприглядную изнанку европейской культуры. Неужели и эта война пройдет бесплодно для русского общества, как без пользы пережита была Отечественная война сто лет назад? А ведь у нас и теперь раздаются голоса о том, что мы воюем не с западноевропейской культурой, а только с прусским милитаризмом [11]. А эта война, казалось, могла бы научить русских людей многому, - прежде всего тому, что для излечения разъедающих русскую душу ран необходимо раскаяться в двухвековом грехе против Церкви, возвратиться всем к вере отцов и дать Православной Церкви прежнее место в жизни государственной и общественной. Перед началом войны Церковь в России была унижена до крайности. Прежде, по Регламенту, Церковь была подчинена Государю; это можно было оправдывать. Но русский монарх призвал к жизни конституционные законодательные учреждения. Церковная жизнь в новом законодательстве совершенно не выделена из круга ведения представительных учреждений. И теперь юридически обсуждать и решать многие вопросы даже внутренней церковной жизни получили право и Фридман, и Чхеидзе [12]. Порабощение Церкви государству достигло окончательного развития. И это в то самое время, когда и раскольники, и сектанты, часто вредные России, выросшие из немецкого семени, получили полную свободу. Открываешь газету и видишь, как легко раскольникам собраться на собор. Вспоминаешь, как и высланный теперь из России Фетлер устраивал съезды баптистов в древней православной Москве. И только Православная Церковь не может составить собора и поставить себе на нем законного главу, согласно 34-му апостольскому правилу!

Тяжело иногда бывать в московском Успенском соборе. Это тогда, когда видишь там людей не молящихся, а "осматривающих достопримечательности". Эти люди ходят по собору, будто по музею. Даже раки святителей Московских ничего им не говорят, и они пред ними не только не поклонятся, даже не перекрестятся. Но пришлось мне в этом году служить в Успенском соборе раннюю обедню. Едва добрался до алтаря - так наполнен был собор простым народом. Бесконечные вереницы богомольцев шли и благоговейно лобызали мощи великих святителей во всех четырех углах собора. Понял я, что жива еще русская душа и древний священный собор еще не обратился для нее в бесчувственный археологический музей, за каковой его почитают чуждые церковной жизни интеллигенты! Но еще больнее, чем всегда, было видеть пустое патриаршее место! Хотелось воскликнуть: доколе, Господи! Когда же взойдет на это место верховный пастырь русского народа, возьмет в свои святительские руки свирель и палицу и соберет в единое Христово стадо всех русских людей, включая и тех горохищных овец, которые разбежались теперь по Воробьевым горам и пасутся по чужим и вредным пажитям?

Вступительное чтение в Московской Духовной академии 26 августа 1916 года.

Впервые опубликовано в журнале "Отдых христианина", 1916, № 10.