У стен Церкви
Бабушка напевает крошечному внуку колыбельную песню Лермонтова: Дам тебе я на дорогу образок святой, ты его, моляся Богу, ставь перед собой.... Внук блаженно смежает глазки. Входит мать, дочь бабушки: Что это ты поешь? Не надо.
Конечно, пережитки капитализма могут быть внедрены в сознание и через Лермонтова. Так внутри семей образуются чуждые духовные расы.
Рассказ об этом (недавний) запомнился мне, как нам в молодости открыл С.Н. Дурылин одну молитву чудную Лермонтова, молитву о тех косых лучах, о которых так хорошо потом говорил Достоевский, сам весь освященный ими. В русской литературе ХIХ века в художественной, в славянофильской было что-то неизречимо большое, что могло бы быть, да не вышло. И в том, что не вышло, в том, что были только тихие косые лучи пред ночью, есть всем нам нужная религиозная скорбь.
Я люблю читать в Деяниях то место, где описывается прощание ап. Павла с Ефесскими пресвитерами: Тогда немалый плач был у всех, и падая на шею Павла, целовали его, скорбя особенно от сказанного им слова, что они уже не увидят лица его (20, 37-38).
В те годы, когда к нам иногда приходил о. Серафим (Батюгов), у нас жила близкая нам, простая женщина. Она была когда-то инокиней (сама ушла от родителей в монастырь, когда ей было лет 11-12), но в это время ничем внешним от нас не отличалась, и посты не очень соблюдала. Но у нее было сердце, жалеющее всех людей. Про нее о. Серафим говорил: она ходит не только в ангельском чине, но и ангельскими стопами. Она умерла у нас утром в Великую Субботу, будучи буквально до последней минуты в полном сознании и в полной уверенности, что она не уничтожается, но переходит в Новую жизнь.
Характер у нее был своенравный, и, кроме того, она не любила плохих молений и служб, что, конечно, огорчало о. Серафима, особенно, когда получалось так: он надевает епитрахиль, чтобы служить, а она идет на огород копать картошку. Я вижу: он читает и все посматривает в окошко на ее фигуру, склоненную к ботве. И вот, помню, однажды о. Серафим стоит в передней, одевается, чтобы уходить опять надолго, потом еще раз прощается с нами, а пред этой женщиной опускается вдруг на колени и кланяется ей в ноги.
О нем еще хочется записать одно воспоминание. Было зимнее утро, еще не светлое и холодное, когда раздался стук в наружную дверь. Я выхожу и на вопрос кто? слышу тихий монашеский ответ: Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. Я так обрадовался, совсем не ожидал его в это утро, что вместо положенного аминь, воскликнул: ах! как хорошо!, и уже после этого, спохватившись, и уже дважды: аминь, аминь. И вот когда я открыл дверь, я впервые увидел такое его лицо: радостно-утешенное: он услышал, что его странника здесь ждут и любят.
Жития святых надо читать, но не всегда надо ограничивать свое восприятие данного святого прочитанным текстом. Надо желать узнать что-то, о чем, здесь, может быть, и не сказано. В житиях бывает иногда некоторое затемнение образа, индивидуальность святого, т.е. реальность в божественно-человеческом смысле, скрывается иногда в нивелирующем тумане какой-то благочестивой стандартности, а великое чудо преображения человека, то дуновение Иисусово, которое несет в своем дыхании каждый святой, все это, благодаря туману, делается незримым и неслышным.
В житиях преп. Сергия, и в особенности преп. Серафима нет тумана, хотя там описаны и великие чудеса, совершенные ими. Вот почему образ преп. Серафима так особенно близок нам, так всесилен в отношении нас, вот почему так радостно бывает в ясный летний день закинуть голову, всмотреться в легкие облака и вдруг осознать, что они, вот эти облака, вот совершенно так же шли по голубому небу над Саровом, когда там ходил живой преподобный. Такое великое открытие есть в этом осознании: я действительно живу вместе с ними под единым голубым неумирающим небом русской Церкви.