У древних греков был знаменитый оратор Демосфен. Когда он говорил на площади перед народным собранием, толпы народа с затаенным дыханием слушали его целыми часами. Его сильный ясный голос слышался в самых далеких рядах; речь лилась плавно, осанка, движения рук и головы — все было изящно и прекрасно, дополняло впечатление от его слов. Однако когда Демосфен в первый раз выступил перед толпой, он потерпел позорную неудачу: ему велели замолчать, прогнали с возвышения, где он пытался говорить, и насмешками и свистом проводили с площади. Демосфен шел домой, от стыда закрыв голову плащом. По дороге его догнал какой-то незнакомец. "Милый юноша,— сказал он,— тебя сегодня жестоко осмеяли, и осмеяли по заслугам. Ты говорил очень скверно, как нельзя хуже. У тебя слабый голос, тебя не слышно за десять-пятнадцать шагов, ты очень часто запинаешься, останавливаешься, чтобы набрать воздух, ты картавишь, неправильно выговариваешь некоторые слова и, наконец, очень смешно подергиваешь плечом и некстати болтаешь руками. Между тем, в тебе есть задатки оратора. Я много слышал всяких речей и вижу, что из тебя будет толк. Надо только работать над собою. Не учась, нельзя садиться на горячего коня: он сбросит тебя. Как же ты хотел вдруг оседлать тысячную толпу, заставить идти у тебя на поводу, действовать по твоей указке, если сам не подготовился, не научился, как лучше словом действовать на народ? Всякое искусство, кроме природной способности, требует еще упражнения, работы над собой. Будешь работать — выйдет из тебя большой оратор". Послушался Демосфен доброго совета. Решил упорной работой над собой избавиться от недостатков. Чтобы ничто не развлекало его, не мешало делу, он удалился в пустынное место, на берег моря, в уединенную лачугу, а чтобы не соблазниться, не вернуться раньше времени в город, он начисто выбрил полголовы. В уединении он стал укреплять голос и развивать слабую грудь. Для этого он старался взбегать на гору без передышки, не переставая кричать. Вначале он мог пробежать только малую часть дороги, а затем останавливался отдохнуть. Но чем чаще он упражнялся, тем пробегал все далее. Наконец, он оказался способным с громким криком вбегать без передышки на самую вершину. Чтобы укрепить голос, Демосфен в часы бури, когда море ревело и с грозным воем билось о скалы, выходил на берег и старался перекричать бурю. Вой и рев волн заглушали его, но с каждым разом голос крепчал и наконец смог меряться силою с ревом бурного моря. Против картавости Демосфен придумал класть камешки под язык. Он ворочал язык на разные лады, пока слово не выходило правильно. Так он научился говорить совершенно ясно и отчетливо. Оставалось отучиться смешно подергивать плечом. Демосфен придумал простой способ. Он в своей низенькой лачужке прикрепил к потолку острием вниз кинжал и становился плечом прямо под ним. Затем, представив, что перед ним народ, громко держал речь. Пока помнил, что не следует дергать плечом, шло хорошо, а когда, увлекшись речью, забыл, дернул, то больно укололся. Один, другой, и двадцать, и тридцать раз кольнул себя до крови — перестал дергать плечом. За полгода обросла выбритая голова. Вернулся Демосфен в город, пошел на собрание. Взошел на возвышение, начал речь. Народ вспомнил первую неудачу, стал смеяться, но Демосфен громким, властным голосом остановил смех. Толпа затихла, и умная изящная речь полилась, как широкая полноводная река. В самых дальних уголках площади голос звучал ясно, движения юноши были плавны, красивы. Народ жалел, что кончилась речь... Так долго и много приходилось работать Демосфену над собой, чтобы научиться красиво говорить, сделаться великим оратором. Чтобы научиться красиво жить, красиво поступать, сделаться хорошим человеком, надо работать над собою еще более. "Я в беззаконии зачат, и во грехе родила меня мать моя" (Пс. 50, 7),— говорит псалмопевец Давид. Мы рождаемся уже со многими грубыми задатками. Как иные тяжелые болезни, так и многие дурные навыки мы получаем по наследству. Родители передают детям не одно телесное, но и душевное сходство. Деды получили много злых навыков по наследству от прадедов; своей распущенностью, потворством всякой своей блажи развили, укрепили их и прибавили еще новых от себя. Все это передали нашим отцам. Отцы, в свою очередь, принятое еще более укрепили и кое-что вновь прибавили. Сколько, стало быть, злых семян мы носим в себе? Душа наша, выходит, не чистая земля, а густо засоренная вредными зернами. В иную пору и западет в душу доброе семя: тронет евангельское чтение, умилит церковная песнь, поразит умная книга, пленит добрый пастырь — но все это глохнет среди густой поросли зла. Требуется много труда, особенно в юные годы, много усилий воли, большая борьба с дурными навыками и задатками, чтобы расположить душу к доброй жизни, к красивым делам. Один древний мудрец говорил: "Человек, если он действительно хочет быть человеком, а не грубым животным в человеческом виде, должен работать над собою, как кожевник над кожею". Долгим трудом кожевник из толстой и грубой кожи выделывает мягкую замшу, нежную, тонкую лайку. Так и человек, если он хочет стать красивым делателем добра, должен долго и много работать над собою. Как работать? Первое условие — быть внимательным к своему внутреннему миру, храму внутреннему. Мы часто знаем улицы и площади самых отдаленных городов — и не знаем собственного сердца. Много лет подряд упорно изучаем Святое Евангелие и много делаем внешних дел, но иногда годами не подумаем: все ли в порядке у нас внутри. Наш внутренний мир для многих из нас — полные потемки, и мы там, как в густом тумане, ничего не можем разобрать. Нам мало помогает даже наша совесть. Совесть — это зеркало, в котором отражаются всякая кривизна души и каждое пятнышко сердца, но зеркало, как бы оно велико и прекрасно ни было, в потемках служить не может. Необходимо в темную горницу нашей души внести свет — свет Слова Божия. Это второе условие. При свете правды Божией мы увидим, что наше сердце — не тот храм Божий, каким оно должно быть по слову Апостола: "Вы храм Божий, и Дух Божий живет в вас" (1 Kop. 3, 16), а может быть, и вертеп разбойников, какой-то дремучий лес со всякими страстями и пороками. Чтоб укротить их, единственное средство — не распускать себя, не потакать своим дурным чувствам. Дурные чувства и наклонности, как и все остальное, образуются не вдруг, а постепенно: большой пожар возгорается от ничтожной искры. И Москва сгорела от двухкопеечной свечи, и громадное дерево вырастает из малого зерна. Надо тушить искру пожара, вырывать корень в зародыше. На побережьях больших морей в известные часы дня бывают приливы и отливы. Во время прилива вода начинает подниматься и заливает берег на целые версты. Кому случится быть на берегу во время морского прилива, чуть только замечают подъем воды, убегают от волн. Когда же мы замечаем, что то или другое скверное чувство при данных условиях и обстановке может подняться, вырасти и затопить нас — мы должны избегать этого чувства и этой обстановки. Это третье условие. Одному христианину представился удобный случай сделать очень неприятное дело своему обидчику. Даже, кажется, и голос справедливости говорил ему, что следует вскрыть, обнажить, обнародовать скверный и даже злостный поступок обидчика. Однако он этого не сделал, не отомстил; он долго боролся с собой, но удержался от мести. Он поступил очень красиво: наедине сказал приятелю, что, мол, не надо бы ему делать больше таких скверных дел (он воровал вещи у других), иначе будет очень плохо. Приятель сделал усилие над собой, исправился. Красивый подход, разумный. Другой совершил более высокий подвиг, прямо-таки жертвенный, христианский, благородный. Его коллегу по курсу постановили отчислить за неблаговидный поступок. Однокурсник пошел к директору школы и сказал: "Я виноват во всем, в чем вы обвиняете того человека, гоните меня, я это заслужил". Представьте, остались оба в школе. Красиво поступил. А вот один молодой батюшка шел на службу, спешил. Заплаканная женщина сунула ему бумажку: "Помолись: горе у меня"... В бумажке 10 руб. Батюшка так небрежно взял эту бумажку и так грубо ответил, что бедная женщина отскочила, как обваренная. И, стоя за Литургией, напрасно напрягала слух, ожидая услышать родное имя болящей дочери, о которой просила батюшку помолиться. Сунув записку в карман, он забыл эту слезную просьбу. Безобразный поступок. Когда нам не нравится какой-нибудь запах, мы зажимаем нос; неприятные звуки — затыкаем уши; страшит нас видение — мы закрываем глаза. Так следует поступать и против дурных чувств и наклонностей. Трудно это, конечно, но Спаситель и предупреждает, что Царствие Божие силой берется и что только употребляющие усилие восхищают его. Демосфен, язычник, чтобы научиться хорошо говорить, долгие месяцы работал над собой. Неужели мы, христиане, испугаемся внутренней работы, чтобы учиться по-Божьи, красиво жить? Пора приниматься за работу, пора взяться за себя. Много всяких травм душевных получено нами по наследству, много их нажили уже мы сами. Что же, и дальше пойдет все так же, по-старому, все глубже будем забираться в тину? Или когда-нибудь, наконец, остановимся? Пора начинать жить красиво, жить так, как это прилично верным чадам Божиим. "Вы — храм Божий...." А если так, то этот храм должен быть светел, чист и прекрасен.

Наука покаяния

Если вы решили говеть, немедленно явится множество препятствий и внутренних, и внешних. Но они исчезнут, если проявить решимость непременно покаяться. Нам, одержимым "дреманием лености", неискусным в покаянии, необходимо вновь и вновь учиться каяться; это во-первых. А во-вторых, необходимо тянуть некую ниточку от исповеди к исповеди, чтобы промежутки между говениями были наполнены духовной борьбой, усилиями воли к добру, возбуждаемы воодушевлением близкой новой исповеди. Здесь же непременно возникает вопрос о духовнике: к кому идти? Держаться ли одного духовника? Можно ли менять духовников?.. Опытные в духовной жизни отцы утверждают, что менять не следует, даже если это только духовник твой, а не духовный отец, руководитель твоей совести. Бывает, правда, особенно после первой хорошей исповеди у священника, последующие исповеди у него же проходят как-то вяло, холодно, неглубоко, без особых переживаний, и вот тогда является мысль о перемене духовника. Но это недостаточное основание для такого важного шага. Недостаточный духовный подъем во время исповеди часто бывает не по вине духовника, а по причине нашего духовного неблагополучия. Для человека, страдающего язвой греховной, безразлично, через кого он исповедует свой грех, лишь бы как можно скорей сбросить с себя это ярмо греховное и получить прощение. Другое дело, если человек оставил в стороне личное покаяние в своих грехах, занимается на исповеди духовной беседой или, еще хуже, житейскими вопросами. Ибо беседа, хотя и о духовных предметах, может только рассеять, расхолодить исповедующегося, коснуться осуждения других и ослабить покаянное чувство. Исповедь не есть беседа, даже о своих недостатках и сомнениях, а есть горячее покаяние сердца, жажда очищения, идущая от острого ощущения близости святыни — невидимо стоящего Христа, Евангелия и креста на аналое,— умирание для греха и оживание для святой новой жизни. Искренняя раскаянность уже есть начальная степень святости. Холодность — удаление от святости, умирание вне Бога. Как же следует относиться к таинству исповеди? Какова наука самого покаяния? Первым действием на достойной исповеди должно быть испытание сердца. Обычно люди неопытные в духовной жизни не видят ни множества грехов, ни их гнусности. "Ничего особенного, как у всех, только мелкие грехи, не украл, не убил",— так говорят обычно многие. А самоуверенность, черствость, раздражение, человекоугодие, слабость веры, недостаток любви, малодушие, ропот, уныние — разве это мелкие грехи? Разве кто может сказать, что он достаточно верит в Бога, что любовь его совершенна? Что каждого человека он любит как брата во Христе? Что мы достигли кротости, безгневия, полного смирения? Если же нет, то в чем же заключается наша христианская жизнь? Чем объяснить нашу самоуверенность на исповеди, как не окамененным нечувствием, как не холодной мертвенностью сердца, душевной смертью, которая приближает и телесную? Почему святые отцы, оставившие нам покаянные молитвы, считали себя первыми из грешников, с искренней убежденностью взывали к Иисусу Сладчайшему: "Никтоже согреши на земли от века, якоже согреших аз, окаянный и блудный"? А мы убеждены, что у нас все благополучно! Чем светлее луч солнца в подземелье, тем яснее выступает беспорядок в разных предметах; чем ярче свет Христов озаряет сердце, тем яснее выступает беспорядок в душе, осознаются грехи, язвы и раны душевные. И наоборот, люди, погруженные в мрак греховный, ничего не видят в своем сердце, а если и видят сколько-нибудь, не ужасаются, так как им не с чем сравнить себя. Поэтому прямой путь к покаянию — в испытании сердца, познании своих грехов через приближение себя к свету Христову. Готовясь к исповеди, следует проверять свою совесть по заповедям Божиим, по жизни наиболее близких нам святых, по некоторым молитвам (например, 3-я вечерняя, 4-я перед причащением). Разбираясь в своей душе, надо постараться различать основные грехи от производных. Например, рассеянность на молитве, дремота, невнимание в церкви, отсутствие интереса к чтению Священного Писания. Не происходят ли эти грехи от маловерия и слабой любви к Богу или от лености и беспечности? Нужно отметить в себе своеволие, непослушание, самооправдание, нетерпение упреков, упрямство, но еще важнее открыть их связь с самолюбием, высокоумием и гордостью. Если мы замечаем в себе усиленную заботу о своей наружности, обстановке дома и прочее, не является ли это признаком скорого тщеславия? Если мы слишком близко принимаем к сердцу житейские неудачи, тяжело переносим разлуку, неутешно скорбим об усопших, то не свидетельствует ли это о неверии в Промысел Божий? Есть еще одно средство, ведущее нас к познанию своих грехов,— вспомнить, в чем обычно обвиняют нас люди, особенно рядом с нами живущие, близкие. Почти всегда их обвинения, укоры, нападки имеют основания. Необходимо также взаимное прощение грехов друг другу, во исполнение заповеди о прощении (Мф. 6, 12). При таком испытании сердца нужно следить, чтобы не впасть в чрезмерную мнительность и мелочную подозрительность ко всякому движению сердца; став на этот путь, можно потерять чувство важного и неважного, запутаться в мелочах. В этих случаях святые отцы советуют временно оставить испытание своей души и, посадив себя на простую духовную диету, молитвой и добрыми делами упростить и прояснить душу. Приготовление к исповеди заключается не в том, чтобы только вспомнить или даже записать свои грехи, а в том, чтобы осознать свою вину, довести свое покаянное чувство до сердечного сокрушения и, если можно, пролить слезы покаяния. Отсюда возникает второе положение, нужное на исповеди — сокрушение сердца. Знать свои грехи — это еще не значит каяться в них. Скорбь о содеянном, плач о грехах важнее всего на исповеди. Но что делать, если "иссохшее греховным зноем" сердце не орошается живительными водами слез? Все равно надо каяться, каяться в самой холодности и бесчувственности своей, в надежде единственно на милость Божию. Наше бесчувствие на исповеди большей частью имеет своим корнем отсутствие в нас страха Божия и скрытое маловерие или даже неверие. Сюда должны быть направлены все усилия. Вот почему так важны слезы на исповеди. Они смягчают окаменение, устраняют главное препятствие к покаянию — нашу самость (Епископ Феофан). Гордые и самолюбивые не плачут. Не могут плакать и те, кто не прощает ближнего, кто таит в сердце зло и обиду, обвиняя других и оправдывая себя. Какое счастье — иметь слезы покаяния! И они даются смиренным грешникам. Не нужно стыдиться слез на исповеди, если они орошают наше лицо. Пусть очищается душа от скверны греховной и облекается вновь в одежду невинности и чистоты. Испытание совести и сокрушение сердца неизменно ведут к чистосердечному словесному исповеданию грехов. Таким образом, возникает третий момент исповеди — словесное исповедание грехов. Святые отцы учат, что на исповеди не следует ждать вопросов духовника, а самому нужно исповедовать свои грехи, не стыдясь, не скрывая и не умаляя их тяжести. Исповедь есть подвиг самопринуждения. Говорить надо точно, не затемняя неприглядности греха общими выражениями (например, "грешна против 7-й заповеди"). Очень трудно, исповедуясь, избежать соблазна самооправдания, попыток объяснить духовнику "смягчающие обстоятельства", ссылаясь на других людей, будто содействующих греху. Все это есть признак самолюбия, отсутствия личного, глубокого покаяния. Бывает, что, каясь в каком-либо грехе (например, гневе, ссоре), исповедники невольно входят в осуждение других, выгораживая себя и обвиняя ближнего. Это ложное покаяние, лукавое, лицемерное, противное Богу. Иногда на исповеди ссылаются на слабую память, не дающую будто возможности вспомнить грехи. Действительно, часто бывает, что мы забываем грехи свои. Но от слабой ли это памяти? Совсем нет. Ведь, например, похвалы, льстящие нашему самолюбию, мы помним многие годы. А вот грехопадения свои не помним. Не значит ли это, что мы невнимательно и рассеянно живем и не придаем нашим грехам серьезного значения? Признак совершившегося искреннего покаяния — чувство легкости, чистоты, неизъяснимой радости, глубокого мира. И наоборот, недостойное покаяние характеризуется душевным неудовлетворением, сугубой тяжестью на сердце, каким-то смутным, неясным чувством тревоги. Нужно отметить, что раскаяние не будет полным и полезным, если кающийся не утвердится внутренне на камне решимости не возвращаться к исповеданному греху. Но, говорят, как это возможно? Не будет ли ближе к истине как раз обратное — уверенность, что грех снова повторится? Ведь опытом всякий знает, что через некоторое время опять возвращаешься к тем же грехам; наблюдая за собой из года в год, не замечаешь никакого улучшения, шагнешь вперед и опять стоишь, или еще хуже — шаг вперед и два назад. Было бы ужасно, если бы это было так. Но, к счастью, это не совсем так. Не бывает случая, чтобы при наличии доброго желания исправиться последующие исповеди и Святое Причащение не производили бы в душе добрых перемен. Но дело в том, что, прежде всего, мы не судьи себе. Правильно говорить о себе мы не можем: стали мы лучше или хуже. Может быть, возросшая строгость к себе, обостренный страх греха создали иллюзию, что грехи умножились и усилились и что душевное состояние не улучшилось, а ухудшилось. Кроме того, Господь, по особому промышлению Своему, часто закрывает нам глаза на наши успехи, чтобы защитить нас от злейшего врага — тщеславия и гордости. Часто бывает, что грех-то остался, но частые исповеди и Причащение Святых Тайн расшатали его и значительно ослабили его корни. Да к тому же и сама борьба с грехом (может быть, с падениями), страдания о грехах — разве это не приобретение? "Не устрашайся,— говорит святой преподобный Иоанн Лествичник,— хотя бы ты и падал каждый день и не отходил бы от путей Божиих, стой мужественно, и Ангел, тебя охраняющий, почтит твое терпение". Таким образом, наука истинного покаяния определяется тремя вышеуказанными моментами: а) испытанием сердца; б) сокрушением души; в) словесным исповеданием своих грехов.

Сущность христианских страданий

У религии много противников. Но есть у нее три бессмертных друга, которые никогда не дадут ей погибнуть. Первый — величие человека (благородные порывы, Божественные стремления); второй — человеческая слабость; наконец, третий, самый сильный и бессмертный союзник,— страдание. Чем дольше мы живем, тем яснее видим, что страдает всякая душа, и убеждаемся, что страдание — во благо. Страдание спасает людей, оно не позволяет окончательно ослепнуть, зачерстветь, оледенеть. Оно размягчает сердце, отрезвляет ум, укрепляет волю к добру. Вот почему вы не в силах оторвать свой взор от глаз, в которых искрятся слезы. Приходится задуматься глубже о смысле страдания. Откуда оно? К чему? Есть ли вне религии врачевание для него? Какова доля пастырских страданий? Кто не страдал, тот не поймет этих рассуждений; кто не страдал, пусть не слушает нас. Бесполезно. Напрасно. К страдавшим, и страдающим, и готовым на страдания - наше слово. Зачем страдания? Зачем страдать, если мы живем под властью милосердного Бога? Однажды этот вопрос был мною предложен старцу. И не забыть мне того изумления, с которым я выслушал ответ: "Именно потому и страдаем, мой друг, что благ Господь". Я тогда готов был возмущаться таким ответом. А теперь говорю: "Да. Это так и есть!" Слышу возражения: иным кажется невыносимым парадоксом мысль, что страдания и горе в этой жизни происходят от Божественного милосердия. Поясним примерами. Ребенок играет на краю пропасти. Он тянется сорвать цветочек, поймать бабочку, он наклоняется над бездной и... сейчас в нее упадет. Вдруг две сильные руки подхватывают его, и тем стремительнее, чем они нежнее. Ребенок кричит и отбивается. Откуда же на него нашло это страдание? Ясно, что из любящего сердца его матери. Взгляните на другого ребенка. Он играет с ножом и сейчас себя ранит. Но тут приходит отец его и вырывает у него из рук эту опасную игрушку. Ребенок кричит и про себя обвиняет отца, но впоследствии он благодарит его. А вот мать берет больного ребенка и подносит к ножу хирурга. Ребенок кричит. Он отпихивает доктора. Он хочет бить свою мать, но кто же скажет, что в эту минуту мать проявила к своему ребенку жестокость? Применим эти примеры к Богу милостивому, спасающему нас, и станет ясно, для чего мы несем страдания. Может быть, у вас нет веры в Бога, или она слабая? Тогда вам остается только молча или с ропотом питаться вашим горем, не беспокоя вашими криками ни людей, которые вам не окажут помощи, ни Небо, которое для вас пусто. Жить без Бога — страдать без утешения. Таким образом, смысл страданий в том, что они — основа Божественного врачевания. И крест пастырской жизни имеет такое же значение. Страдание очищает и просвещает душу. Страдание возносит сердце горе. Страдание усиливает любовь, делая ее пламеннее, святее и благодатнее. На нашей печальной земле, кроме опасности прилепиться к одним лишь временным ничтожным вещам, есть другая опасность: соприкасаясь со злом, потерять красоту своей души. Грех всегда влечет за собой печальные последствия. Вы сегодня совершили преступление — вы даете повод вас законно карать. Что будет, если вы сделаете сто, тысячу таких преступлений? Гроза гнева Божия висит над вами. Изживайте корень греха в самом начале. Не устраненная своевременно течь в корабле грозит ему скорой гибелью — он будет на дне моря. Пастырская совесть очищается и возвышается скорбями. Из всех наказаний самое грозное — быть свободным от страдания. Если пастырь плохо исполняет свой долг, плохо молится, мало верит, сомневается или совсем погасла в нем вера — знаете ли, почему он живет? Почему он доселе не поражен? Потому что люди около него молятся, жена плачет, родные страдают душой и свои страдания кладут на чашу весов, и тем уравновешивают все его беззакония. Христианские страдания радостотворны, очистительны, лучезарны. Золото очищается в огне, душа — в страданиях. Страдает христианин пороком винопития — скорбь или болезнь отрезвляют его; равнодушен он к своим христианским обязанностям — горе семейное или служебные неприятности заставят его серьезно подумать и изменить отношение к ним. Крестные страдания, очищая и просвещая душу человека, возвышают его и возносят к Богу. Тесна земля, слишком тесна для бессмертного существования. Всякий день мои шаги становятся все тяжелее. Люди-друзья изменяют, верных похищает смерть, слава и знания меркнут, здоровье увядает, как иссохшая трава... Где надежная отрада и постоянство? Где неувядаемая красота и немерцающий свет жизни и счастья?.. Христианин более чем кто-либо ощущает непостоянство и ничтожность временного и тленного. Его душа невольно рвется туда, где живет вечная Правда. Неся свой крест, он знает, что не напрасно он терпит напасти и гонения, скорби и лишения... Если удары учащаются, слышится как бы неперестающий гром, он знает, что именно тут-то и раскрывается вся нежность Божественной любви.

***

...Человек высокообразованный и почтенный имел двух красавиц-дочерей шестнадцати и девятнадцати лет. Он был горд отцовской гордостью, чувствуя, что возродился в детях. Но неожиданно младшая была скошена тифом; старшая заразилась от нее и пошла следом... Целую неделю отец не выходил из уединения... Вышел же другим человеком. Его счастье, что он был убежденный христианин. Он понял, что эти удары — ласка Божественной любви. Его взгляд на жизнь земную стал иным. Когда он умер и вознесся от этой жизни, две его красавицы-дочери встретили его, преображенные сиянием небесной славы. Бог разлучил их на мгновение, чтобы соединить в блаженстве вечного света. Так христианский крест светлеет все ярче и ярче среди испытаний жизни. Драгоценные камни, изумруды все более и более украшают венец на главе того, кто смиренно несет свои страдания. Из этих страданий вытекают свет и красота, чистота и воздушность, которые возносят душу к Богу. Очищаясь и возвышаясь страданиями, душа расширяется в любви. Страдание животворит и умножает пламень духовной крепости. "Сердце наше расширено" (2 Кор. 6, 11),— говорит святой апостол Павел в послании к коринфским христианам. "Ты, страдание, производишь истинных людей",— говорит поэт. Мы видим самую великую и существенную причину страдания: оно расширяет душу и умножает любовь. Чуть было не сказал, что страдание вновь созидает душу, вкладывает в нее красоту глубоких чувств, трогательность, величие. Ни гений, ни слава, ни добродетель без страдания не могут дать человеку истинного величия. Вот почему все святые герои, гении, все великие души были воспитанниками страданий. Лавровый венок всегда покоился лишь на измученном челе. Никогда душа не раскрывает своих сил в более трогательной и истинной красоте, как перед лицом страданий, когда она забывает себя ради ближнего. Это высшие красота и величие. Один мыслитель сказал: "Знаете, в чем завидуют нам ангелы? Ни в чем, кроме того, что мы, люди, можем страдать ради Бога, а они никогда ради Него не страдали". Величие и красота души расположены по ступеням, по силе страдания. На вершине те, у которых горит на челе пламя добродетели и страдания, ниже — менее страдающие и более легкомысленные, еще ниже встречаешь уже смеющихся. Высота страдания кладет на душу красоту серьезности как спутницу великих людей. Лицо, как и сердце, становится более прекрасным и одухотворенным. Страдание творит чудеса. Оно почти как таинство, со своей невыразимой внутренней силой. ...Молодой человек, без страха и благоговения прикасающийся к святыне, нечувствительный к духовному озарению, рассеянно погруженный в свои страсти, как только коснулось его страдание, стал серьезным, тихим и молитвенным. Жизнь — это громадная мастерская, в которой души закаляются в горниле страданий и готовятся на Небо. Итак, сущность христианских страданий кроется в обновлении человека и любви Небесного Отца. Человек страдающий, болезнующий, лишаемый, гонимый идет по ступеням терпения выше и выше; он ведет за собой других к вершинам горних озарений и вечного спасения.

Пророк Божий Моисей

Когда мы говорим о ветхозаветном священстве, то его нельзя мыслить без Моисея. Он является основателем ветхозаветной Церкви и ее пастырства. Он — как бы пастыреначальник иерархического ветхозаветного священства. Это положение обязывает нас сказать несколько слов о пророке Божием Моисее, о его исключительной твердости в вере, полной жертвенности и преданности делу своего служения. "...Он, как бы видя Невидимаго, был тверд" (Евр. 11, 27). "Он был тверд" — какое прекрасное выражение, которым слово Божие характеризует всю жизнь Моисея, представляя поразительный контраст со всем тем, что мы видим ныне!

Итак, слабые дети расслабленной эпохи, вот перед вами пример человека Божия, который тверд,— пророка, который был дан человечеству как бы для того, чтобы показать в его делах эту господствующую черту характера и основать здесь, на земле, нечто самое непреклонное и устойчивое, что только видел свет,— Церковь Божию. Законодатели сего века, создатели многих постановлений, более кратковременных, чем листья лесов! Зрите то необыкновенное чудо, единственное пережившее века, по прочности сего творения узнавайте Творца, и если вы не видите здесь Божественной руки, то признавайтесь, что человеческий гений не производил ничего чудеснее! Если бы мы спросили у пророка Моисея, что составляет секрет его силы, то он сказал бы нам, что сила его не является даром природы или результатом развитой воли. Робкий и малоспособный для посягательства на миссию пророка Божия, он отступал перед своей задачей и принял ее дрожа. Его сила явилась ему "не от плоти и крови" — она нисходила по Божественной милости, и он обрел ее верою. "Ибо он, как бы видя Невидимого, был тверд". Практическое, живое толкование этих дивных слов я хочу вам показать на примере земного поприща Моисея. Священное Писание отмечает в его столетней жизни три последовательных и одинаковой продолжительности периода. Дни своей юности Моисей проводит в Египте, при дворе фараона; во время возмужалости, когда его волосы начинают седеть, он блуждает одиноко в необъятной пустыне, предаваясь созерцанию своего высшего назначения; наконец, последние сорок лет своей жизни он борется во главе своего народа, ведя его к обетованной земле. Мы в Древнем Египте, в той эпохе, когда эта страна была колыбелью мировой просвещенности. Именно там в первый раз на нашей земле появились искусства и науки, и Египет предвестил свою великую судьбу. Еще поныне ум останавливается в некотором остолбенении пред чудесными памятниками, построенными народом Египта, и мы спрашиваем себя: с помощью каких тайн, неизвестных нашим инженерам, возвысились его гигантские пирамиды? На современных всемирных выставках можно видеть великих художников, рассматривающих с восхищением изящные драгоценные изделия и украшения двора фараонов. Моисей, молодой израильтянин, был призван, по странному стечению обстоятельств, к самому блестящему будущему, какое когда-либо льстило тщеславию человека. Сын изгнанников, он мог достигнуть всех почестей; свет протягивал ему свою обольстительную чашу: ему стоило лишь наклониться, чтобы пить из нее большими глотками. Если он жаден к наслаждениям, то где он может их найти изысканнее и утонченнее, как не при дворе, где было все для удовлетворения прихотей господ? Если его влечет наука, он лучше всего может проникнуть в ее тайны, собрав вокруг себя всех мудрецов и исследователей природы, теснящихся в школах и таинственных святилищах этой страны, одаренной всеми преимуществами. Если, наконец, его соблазняет власть, если он хочет повелевать толпами, направлять армии, видеть, как его прохождение приветствуется криками восторга, слышать свое имя, возглашаемое тысячами голосов, и при жизни присутствовать при своем обоготворении — ему открыт трон. Моисей виден, как проносились пред ним эти мечты и великолепие. Когда-нибудь, может быть, его сердце и смущалось обольстительными видениями, но его преследуют другие мысли, не давая покоя.

Видимые обольщения богатством, удовольствиями и славой могут его настигнуть, но волны моря не поколеблют скалы. Он тверд, потому что видит Невидимого. Он Его видит, и этого достаточно: это его Бог, Которому он хочет послужить. Моисей хочет, чтобы Божие дело восторжествовало, и так как его народ несет с собою обещание Освободителя, долженствующего прийти, то есть Мессии, Котторый должен основать Царство Божие, то Моисей, как говорит Писание, "...поношение Христово почел большим для себя богатством, нежели Египетские сокровища" (Евр. 11, 26), потому что он служил делу Христа и спасения мира. Юные мои друзья! На жизненном поприще всякого человека есть час, в который совершается самый важный выбор, определяющий направление всей его жизни. Внешние обстоятельства нашей жизни изменяются, и ничто не напоминает теперь о Древнем Египте с его соблазнами и обольщениями; ничто не напоминает также о жестоком рабстве и поношении израильтян. Но вникните глубже, войдите в сущность дела — и вы увидите, что на земле ничто не изменилось. Все тот же выбор между Богом и суетным миром, между материальными благами и преданностью Истине. "Живи для себя,— говорит искуситель,— употребляй на пользу себе самому дары твоего разума; требуй у науки блестящей известности, ищи успеха и влияния; если же подобная будущность тебе покажется слишком отдаленной и для ее достижения требуется слишком много усилий и трудов, склони голову и пей из опьяняющей чаши доступных наслаждений, и требуй от настоящего часа всех его очарований". Этому голосу, вкрадчивому и вероломному, следует большинство. Итак, в мрачные часы, когда воля колеблется под напором вожделений или гордости, единственное, что может вас спасти,— это устремление взора на Того, Который невидим, противопоставление всему, что видимо, что блестит и пленяет,— Правосудия и Истины, которые невидимы. Я знаю, что так поступают нечасто, что свет не подает своего голоса за этот выбор и не дает своего одобрения. В истинной вере, в жизни глубоко христианской всегда найдется для мира повод к удивлению и насмешке; то, что Священное Писание называет поношением Христа, ныне стало действительнее, чем когда-либо. Над вашими упованиями смеются, спрашивая, какому исступлению уступили вы, и называя мечтательностью, может быть, даже фанатизмом, вашу веру в Бога и доверие к Его слову. Моисей был безумцем для людей своего времени, потому что пожертвовал всем, чему свет завидует, ради высшего безумия Царства Божия в неведомом будущем. Блаженны вы, если подобно ему несете поношение за святое дело; блаженны, если вы тверды, видя Невидимого и противопоставляя всем преходящим обольщениям света непреклонную уверенность в том, что вечно! Проходят дни за днями, год за годом, медленно пробегая свой однообразный круг. Каждый вечер солнце склоняется к воспламененному западу, и верующий говорит себе: "Бог будет говорить со мной завтра, Он услышит меня". Каждое утро восток сверкает огнями зари, и Моисей говорит себе: "Мой час близится". Но Предвечный остается молчалив. Приходится ждать еще, ждать постоянно, чувствовать свою душу переживающей ужасные сомнения и спрашивать себя, может быть, как позднее спрашивал себя Илия: "Не покинул ли Бог совсем Своего дела?" или как спрашивал себя Исаия: "Напрасно я трудился, ни за что и вотще истощал силу свою?" Кто из нас не ведал этих долгих губительных опасений? Кого из нас не удивляло часто молчание Божие? Кто из нас, уверовав, не грустил, видя, как мир продолжает свое течение и все, как говорит Писание, остается по-прежнему? (2 Петр. 3, 4). Взгляните на Моисея! Его вера не оскудевает: "...он, как бы видя Невидимаго, был тверд". Годы проходят, его волосы седеют, но он не сомневается в верности Божией и торжестве дела, которому служит далеко в изгнании. Поймите хорошенько, дорогие мои, наше назначение. Следует сказать нашему положительному веку, что только одно невидимое может спасти мир. Наш век тщеславится тем, что верит лишь тому, что можно видеть и осязать. Познавать видимое — вот его мудрость; действовать в видимом — вот его занятие; наслаждаться видимым — вот его счастье; кроме этого, все теряет значение и исчезает в его глазах. Но следует признавать открыто и повторять неустанно, что если и сохранился на нашей бедной земле какой-нибудь вечный принцип — утешение ли, твердая ли надежда,— то этим мы обязаны людям, которые, подобно Моисею, жили верою, а не видимым. Если бы человек, живущий среди мира сего и ожидающий счастья только от мира видимого, получил бы от него отрицание этого счастья, проходил одни испытания и лишения,— это и составило бы конец всему земному. Но мир дает ему кратковременное наслаждение материальными благами и удовольствиями. Для верующего же, и особенно для пастыря, земная жизнь есть школа горького прозрения и непрерывных отказов. Конечно, я не забываю бесконечных вознаграждений, которые Бог примешивает к ним, не забываю и особой победной радости, которая для священника есть высшая награда веры. Но он их получает не на земле, и святой апостол Павел выразил это первым, сказав, что если бы наши христианские надежды существовали только для этой жизни, то мы были бы самыми жалкими из людей. Нет, не здесь, не на земле мы должны уготовлять себе жилище. Обетованная земля — по ту сторону завесы. Туда будем стремиться без устали, одолевая зло добром и пребывая до конца твердыми, видя Невидимого, как Моисей.

Что есть священник?

Пастырь добрый полагает жизнь свою за овец (Ин. 10, 11) Какая громадная общественная величина — хороший священник, такой священник, которым дорожит народ, как он дорожил отцом Иоанном Кронштадтским и тянулся к нему потому, что пастырь сам преследовал своей заботой, своей любовью души людские. "Сердце мое расширилось для вас" — эти великолепные и сильные слова Апостола (См: 2 Кор. 6, 11) приложимы ко всякому настоящему священнику — всякому, который не тщетно носит это имя. Как необъятно назначение — стоять при человеке, при живой душе, в самые важные минуты существования. Человек родился из небытия — и священник погружает его в воду "во имя Отца и Сына и Святаго Духа". Взрослый человек основывает семью с избранной девушкой — и вот опять: "Обручается раб Божий Иоанн рабе Божией Анне во имя Отца и Сына и Святаго Духа". Священник владеет словами, которые он один имеет право произносить и которые обладают великою тайною силою: произнесет их — и совершится за Литургией страшное чудо пресуществления, и в Чаше, куда было влито вино, закипит Христова Кровь; не произнесет — и ничего не совершится. Перед священником раскрыты все страшные тайны дел человеческих. И в исповеди он видит жизнь не такою, какою она кажется даже осведомленным людям, давно уже не строящим себе относительно ее никаких иллюзий, а какая она есть в действительности, в беспощадном и совершенном своем обнажении. Известный петроградский священник, большой работник на ниве народной трезвости, рано умерший отец Александр Васильевич Рождественский рассказывал мне о впечатлении первой принятой им исповеди на первой неделе Великого поста: "В этих коротких признаниях, произносимых отрывистыми фразами, я наслушался таких ужасов о том, что люди делают втайне, что я еле верил этим признаниям. В голове у меня мутилось. Я еле держался на ногах, а когда пришел домой, я бросился, не раздеваясь, на кровать, закрыл глаза, зажал уши руками и долго громко стонал. Вся моя душа болела невыразимо перед этими обнаженными, сочащимися язвами жизни... Господи, до чего проедена насквозь грехом человеческая природа!" И вот, накидывая на голову человека епитрахиль,— над всеми этими ужасами жизни, над людьми, которые тайно кого-нибудь убили, над детьми, живущими по-брачному со своими родителями, над опомнившимися богохульниками, клятвопреступниками, над всеми, грешившими по естеству и против естества,— священник имеет право произнести великие разрешительные слова: "ПРОЩАЮ И РАЗРЕШАЮ". Вы только подумайте: умирает человек, и вторым зрением, которое является у умирающих, уже видит неизбежную и несомненную вечность. Какое томление, какое позднее раскаяние и какой страх! И в эти минуты, когда все вокруг испытывают ужас и смятение, спокоен и уверен один священник, с сипою данных ему таинственных чудотворных слов. Опять звучит над столько раз прощенным и столько раз согрешившим человеком новое "прощаю и разрешаю" — и груз грехов летит бесследно в бездну, исчезает навсегда. И пусть говорят: "Что за лицемеры эти церковные христиане: каются и грешат, грешат и каются...." Да, грешат, потому что они люди, слабые люди, но никогда грехом не насладятся вполне; грешат — и в те же минуты покаянно вопиют к Богу, чувствуя, что созданы для высшего и лучшего, чем грех. И не ставят греха своего в закон. В скорбный час отпевания, пред тем как близкие подойдут ко гробу "воздать последнее целование"

В Москве среди верующих ходит такой рассказ из филаретовых [1] времен. Был в одном приходе, где-то у Девичьего поля, "пьяненький" священник. Человек добрый, сердечный, но очень уж пьяненький, так что прихожане просили Митрополита избавить их от него. Просителями были люди, хорошо известные Митрополиту. Делать было нечего, определение об отстранении священника было составлено и уже положено Митрополитом на стол для подписи. Ночью Митрополиту снился трижды один и тот же странный сон. (Митрополит придавал значение снам, и за несколько времени до его смерти ему снился отец его, произнесший: "Береги девятнадцатое число",— Митрополит и умер девятнадцатого ноября). Он видел себя окруженным множеством несчастных, изнуренных людей, из которых некоторые имели вид кто удавленников, кто утопленников; все эти люди, наступая на него, громко кричали: "Оставь нам священника, он нам нужен!". Рано утром Митрополит послал за тем священником и стал допытываться у него насчет его жизни. Тот сразу покаялся в своей слабости, о своей жизни отозвался, что у него в жизни нет ничего хорошего, и только после долгих уговоров Митрополита открыл ему, что имел обыкновение молиться о всех покойниках, о которых узнает, особенно же о людях, погибших несчастною смертью под рукою убийц, об утонувших и о наложивших на себя руки. Митрополит, большой мистик, заключил из этого рассказа, что священник нужен всем этим людям, и рассказал ему свой сон. Все это произвело на священника такое влияние, что он совершенно расстался с вином и стал примерным батюшкой. Пройдите когда-нибудь в подземный храм-усыпальницу Петербургского Иоанновского монастыря на Карповке, к могиле отца Иоанна Кронштадтского. Нет такой минуты, чтобы вы не нашли там людей, стоящих на коленях пред громадным надгробием белого мрамора и что-то шепчущих. Это все те же люди, которые при его жизни, когда он ездил по Петрограду из дома в дом и по всей России из города в город, бежали к нему, требуя молиться о себе, и он ради них хватался за ризу Христа, Которого воочию пред собою видел, и не выпускал ее из рук, пока не бывал услышан. И идут к нему, теснятся, потому что он был открыт для всех одинаково — и для человека, которого он знал десятки лет, и для того, кто, издалека приехав, подходил к нему на минуту — в первый и последний раз в своей жизни. Да, такой священник, до которого всякому есть дело и которому до всех есть дело, такой священник есть большой, громадный человек, и его приход разрастается из одной церкви во весь город и из этого города порою во много разных городов и во всю страну. Мне пришлось на днях слышать восторженный рассказ одного серьезного и авторитетного человека, крупного общественного деятеля, вместе с тем человека глубоко верующего, любящего Церковь. "Если бы вы знали,— сказал он,— какое необычное впечатление произвел на меня в Н. (и он назвал большой русский порт) тамошний портовый священник... Бы знаете, что я ездил туда на освящение новых кораблей, молебен служил портовый священник отец Иона". "Постойте,— прервал я рассказчика,— я о нем уже давно слыхал: он возится с подонками общества, ходит по ночлежкам. Мне уже лет десять назад люди из этого города говорили о нем как об очень замечательном священнике". "А если бы вы знали, как он служит!.. Кто из нас не отстаивал молебен в глубочайшем равнодушии, еле крестясь? Священники говорят слова, которых и не чувствуют, которые их и не интересуют, и мы поэтому тоже ничего не чувствуем. Надо вам сказать, что этого священника я заметил в первый раз, когда присутствовал в Н. на панихиде по одному из наших капитанов. Голос у него небольшой, но выразительный, а задушевность службы прямо поразительная. Так и чувствуешь, что этот человек видит Живого Бога, пред Ним предстоит. Во время нашего молебна у меня на глазах были слезы, и слезы были на глазах некоторых моих соседей, среди которых были и католики, и лютеране. Вы знаете, что он делает? Когда подымается на море буря, он зовет причетника, чтобы открыть церковь, и молится на коленях Богу о плавающих на море". "В нашем обществе,— вставил я,— при дальних и опасных рейсах по очень неспокойным морям почти не бывает несчастий; может быть, ради его молитв? Может быть, когда буря начинается ночью, он даже ночью встает и идет в Церковь, и на коленях промолится иногда целую ночь... Есть очень сильные по выразительности картины французских художников из жизни нормандских рыбаков. На берегу, о который яростно бьют волны, рыбачки молятся пред статуей Мадонны о спасении дорогих людей. А тут картина еще более захватывающая: яростные морские волны, на берегу — одинокая портовая церковь, в темноте — священник, вопиющий к Богу об избавлении от гибели незнакомых ему, плывущих в эти часы по бурному морю людей". "Вы понимаете,— продолжал мой собеседник,— его жизнь, его взгляды отражаются в его внешности, интонации голоса. И как он на все смотрит просто! Когда я узнал об этих его ночных молитвах, я высказал ему мое радостное изумление. И мне показалось, что ему было бы приятнее, если бы никто о них ничего не знал. И с какой скромностью ответил он мне: "Ведь это моя паства, как же мне не молиться за них!". А его воздействие на чернь порта, на это бесшабашное пьянствующее и драчливое население! Вы знаете, какое громадное значение для человека имеет то, чтобы у него была хоть одна какая-нибудь святыня за душой — что-нибудь светлое, во что он верит, чему поклоняется. Вот для них такой святыней является отец Иона. У них лица расцветают, когда они произносят его имя. И это потому, что среди всех людей, которые смотрят на них, как на диких зверей,— он один верит в искру Божию, теплящуюся под внешним и внутренним безобразием, и эту искру в них чтит. И они это чувствуют. Нет... Вы не можете себе представить, до какой степени я счастлив, что узнал о таком человеке. А какие удивительные дела совершаются по его молитвам!" Возможно ли в наши дни быть подобным священником? Да, возможно, и даже нужно, разве теперь меньше потребности в молитвенниках? Наоборот. Истомившийся народ ищет их. Но чем ярче горит в темноте ночи светильник, тем больше летят на него насекомые: для сердечного пастыря, жалеющего народ, умножаются опасности и скорби до предела. "Ты что, братец, не служишь?" — спрашивает священника его друг по семинарии. "Да вот, видишь,— отвечает печально батюшка,— не возлюбил настоятель, говорит: "Ты уж очень горячо взялся, отдохни немного..."". А как украшается жизнь такими священниками! Как поучительно для других горение их душ, их настроенность! Золото очищается в огне, пастырский крест светлеет, сияет в трудностях. А с какой благодарностью и восторгом будет вспоминать их имена история! И как печется о них Господь! Молодая девушка горит желанием подвига. "Замуж? Да что вы! Если уж так судил Бог, то только за священника",— и она готова быть там, где труднее путь, тяжелее долг, благороднее цель. Да, нужны теперь добрые священники, очень нужны, и они есть; нужны и верные им спутницы, и их немало у Матери Церкви Православной. Что есть священник? — Великий труженик, подвижник. А добрый, сердечный священник — отец всех (1 Кор. 4, 15). Живая личность как абсолютная ценность — таковой она может считаться только при наличии веры и бессмертия. Священник-отец стоит за эту живую личность, он ее спасает, и в этом его счастье вечное. Аминь. Свт. Филарет (Дроздов) (1782–1867), митрополит Московский и Коломенский (Ред.). ^