***

Да, так диавол проводит нас, слабых, малоопытных, а подчас уступчивых и непостоянных, и вроде бы на малых делах, но жестоко губит наши неопытные души. Вот так же и птицелов ловит птицу. Довольно того, чтобы птичка зацепилась коготочком за сети,— она тут же становится добычей птицелова. Довольно душе чуть-чуть зацепиться за диавольскую приманку, как вся она оказывается во власти сатаны и делает большие — смертные — преступления. "Блюди убо, душе моя, не сном отяготися, да не смерти предана будеши..." (Чин полунощницы). О, как страшна смерть вечная! С вечным тартаром, с вечным червием и невыносимым зловонием. Да мы и представить себе не сможем те ужасы и муки гееннские, которые приготовлены для нас, нерадивых и нераскаянных грешников. "Блюди убо, душе моя,.. да не смерти предана будеши, и Царствия вне затворишися..." Хочешь, мой милый друг, видеть наглядно, как страшны гееннские муки и как невыносим адский смрад?

***

Н.А. Мотовилову, почитателю Преподобного Серафима Саровского, пришлось заночевать на одной станции по дороге из Курска. После чая он взял свои рукописи и стал их разбирать. Ему попалась записка об исцелении бесноватой девицы из дворян. Мотовилов подумал: как это может случиться, что православная христианка приобщается Пречистых и Животворящих Тайн Господних, и вдруг одержима бесом? Он сказал себе: "Этого не может быть! Посмотрел бы я, как бы посмел в меня вселиться бес, раз я часто прибегаю к Таинству Святого Причащения!" И в это самое мгновение страшное, холодное, зловонное облако окружило его и стало входить в его судорожно сжатые уста. Как ни бился несчастный Мотовилов, как ни старался защитить себя от льда и смрада вползающего в него облака, оно вошло в него все, несмотря на все его нечеловеческие усилия. Руки были точно парализованы и не могли сотворить крестного знамения, застывшая от ужаса мысль не могла вспомнить спасительного имени Иисусова. После вселения в него этого смрадного тумана ему пришлось испытать три ужасные гееннские муки: гееннский огонь, гееннский холод и гееннского червя. В течение трех дней он чувствовал, как сжигается, но не сгорал. По 16–17 раз в сутки снимали с него гееннскую сажу, что было видимо для всех. Далее геенский огонь сменился страшным холодом, и в течение двух суток огонь его не только не жег, но и согреть не мог. Он держал руку над горящим пламенем свечи, она покрывалась копотью, но даже не согревалась. Третья мука продолжалась только полтора дня, но какой это был ужас и какое страдание от неописуемого и непостижимого! Неусыпаемый гееннский червь грыз все его внутренности. Он выползал через уста, нос, уши и снова возвращался внутрь. Мотовилов мог брать его в руки и растягивать. И червь этот никому, кроме самого Мотовилова и архиепископа Антония, не был виден. Муки эти ослабевали и прекращались только лишь после исповеди и причащения Святых Христовых Тайн по молитвам высокопреосвященнейшего Антония. И только по обещанию и молитвам Преподобного Серафима Мотовилов дождался исцеления... Есть среди нас и такие, которые, не подумав, скажут: "Ну, что это, сказка, да и все. Нет здесь ни капли правды. Все выдумка полная. И ничего путного нет". Можно говорить и так. Можно что угодно говорить, и даже посмеяться можно, что выдумали так ловко и искусно. А все-таки гееннские муки существуют, и они нисколько от наших суждений не уменьшаются, а даже еще более воспламеняются и разгораются. Помнил отец Арефа о Страшном Суде Божием и о том, что неизменно предшествует этому Страшному Суду: помнил о неизбежной смерти своей. Ведь Страшный-то Суд и правда — когда он будет? Скоро, а может быть, и не очень скоро. А вот смерть-то может быть прямо завтра, а то и сейчас. Пошел человек, споткнулся, неловко упал и умер. А может быть, и совсем не пошел, а сидел на месте, и с ним неожиданно произошел приступ. Сердечник он. И вот приступ — и человека нет. Тут уже никто не скажет, что смерти нет, что человек вечно будет жить и никогда не умрет. А впрочем, говорить все можно. Язык без костей. И пока мы живы, мы свободны: один говорит то, другой — другое, третий — третье. Ведь люди мы. Как мухи, жужжим каждый по-своему и летим, куда хотим, особенно по ветру — куда он дует. Но закон Божий неизменен, непреложен. Нерушим и... неотвратим. Есть Страшный Суд и есть страшная смерть. Отец Арефа помнил и о том, и о другом и особенно ждал последнюю — смерть. Она всегда рядом с человеком, как в народной пословице говорится: "Смерть не за горами, а за плечами..." А ты, мой дорогой и милый читатель, как относишься к этим великим вещам — смерти, Страшному Суду и вечным мукам? Может быть, и в твоем уме тоже копошится недоумение и, как червь, подтачивает твою веру? Может быть, и ты незаметно для себя думаешь: где там Страшный Суд и где там вечные муки? Может, совсем о смерти своей забываешь? А она так за тобой и ходит, так и тянется, как нитка за иголкой. Смерть-то мы в себе носим, в своем грешном и бренном теле. "Беззаконие рождает грех, а грех рождает смерть". Примерно за год до смерти с отцом Арефой произошел удар на нервной почве. Когда пришли в его келию, он лежал совсем недвижим и не подавал никаких признаков жизни. Доктор поставил диагноз — двусторонний паралич и сказал, что старец вряд ли теперь выживет. Совсем его собрались хоронить, а он неожиданно стал вставать с постели, с палочкой передвигался из угла в угол, но на улицу не выходил. Правда, он долго не мог говорить, а все чего-то "брюмчал". Смотрит на тебя и пытается что-то сказать. А понять его совершенно было невозможно. Лаврский духовник каждую неделю причащал его Святых Христовых Тайн. Всем показалось, что отец Арефа чуть ли не выздоровел. Он стал веселенький, светленький, выбирался посидеть на скамеечке, погреться под теплыми лучами солнца. Говорил совсем мало, все больше молчал. Когда с ним заговаривал кто из братии, он в ответ только как-то по-детски улыбался. И больше ничего. А о своей-то смерти он ни на минутку не забывал. Он ждал ее, как неизбежную гостью, не смущаясь и не ужасаясь. Да, есть такая наука, которая выше всех земных наук. Это наука хорошо умереть. Умереть так, как бы встретить светлый праздник, ну, например, Пасху — Светлый радостный День. Много людей ученых, много людей славных, много богатых, много знатных — всяких много. А вот людей, которые умели бы правильно умереть, мужественно и бесстрашно встретиться со смертью,— таких очень и очень мало.

***

В бедной деревенской избушке сидит на скамейке старик и гребешком расчесывает волосы и бороду. "Мать,— обращается он к своей старухе,— дай-ка мне новую холщевую рубаху, что на смерть-то приготовила, да лапти новые принеси". А сам сидит и все чешет свою бороду гребенкой, на которой прядут лен. В хату вбегает маленькая девочка, она зарумянилась от зимнего мороза. Девочка бросается прямо к деду и кричит ему в ухо: "Деда, а деда, куда ты так принарядился, или на праздник?" "На праздник, милая, на большой праздник",— и дед нежно ласкает малютку. Потом лицо его немного темнеет, становится скорбным, и, обращаясь к девочке, старик ласково говорит: "Вот, моя крошка, когда бабынька уйдет к соседке, ты с улицы прибеги ко мне: возьмешь на подоконнике два медных пятака и положишь мне их вот сюда",— и дед показал на свои глаза. "А зачем так, дедуня?" — смеясь, спрашивает девчушка. "Да так положено, милая, так уж ведется испокон веков",— будто про себя отвечает старик. Она убежала на улицу играть, резвая, радостная, счастливая. A дед тихо поднялся со скамьи, взял восковую свечку у святых образов, зажег ее, прилепил к одному концу лавки. Потом положил в изголовье старый пиджак и лег, растянувшись во весь свой могучий рост на лавке. В хате никого не было. Старик лежал и широко крестился. Вдруг он немножко вздрогнул, будто испугался, но потом лицо его снова приняло прежнее спокойное и даже торжественное выражение. Он еще раз перекрестился, потянулся и... почил. В изголовье у него горела, тихо потрескивая, свеча. А он лежал на лавке, одетый в белую холщовую рубаху и обутый в новые лычные лапти. Все на нем было новенькое... В это время, играя и резвясь, вбежала девчушка. Она схватила на подоконнике два медных пятака, подбежала к деду и положила ему на глаза. "Вот так, дедулька,— как бы играя с дедом, сказала она,— как ты велел, так я и сделала". И снова убежала на улицу. А он лежал спокойный, светлый. Свеча в изголовье догорела и угасла. Так честные люди встречают смерть. Так просто, безбоязненно они умирают.

***

А вот другая картина. В большом доме много-много света. Все комнаты наполнены людьми. Во всем видны тревога и смятение. Умирает хозяин дома, богатый и знатный человек. Он мечется из стороны в сторону на широком и мягком ложе. Его лицо выражает неописуемый страх и ужас. Доктора, родные не знают, чем ему помочь. Вот он на мгновение очнулся, к нему вернулось сознание. Осмысленным взором он посмотрел на книги, написанные им самим и ровными стопами лежащие на полках. Печальными глазами он обвел присутствующих. А потом с чувством крайнего отчаяния спросил: "Неужели никто из вас не может мне помочь?" — и вновь потерял сознание. Вокруг стояли знаменитые доктора, писатели, военные чины, родные — все беспомощно пожимали плечами. Ни ученость, ни богатство, ни знатность, ни величие — ничто не могло помочь ему в этот страшный час смерти. Как ему не хотелось умирать! Как ему трудно было расстаться с жизнью! Как он много собрал богатства, как много он написал, много-много учился, а научиться умирать — не мог. "Смерть грешников люта" (Пс. 33, 22).

***

Для того чтобы нам научиться легко и радостно умирать, надо чаще думать о смерти, вспоминать о ней, не страшиться ее. Еще надо крепко верить в Бога, любовно, по-детски стремиться к Нему, как ребенок к своей матери. И побольше, побольше иметь за душой своей добрых дел. Да поменьше суетиться, поменьше прилепляться к земным вещам. Да смотреть подальше вперед очами веры и искать себе счастье на Небесах. Отец Арефа все отдал для Бога: и всю жизнь, и свои силы и способности, и все свои думы. Для Него он жил, для Него трудился, Ему служил. И не прогадал. Не ошибся... Отец Арефа лежал в своем новом гробике. Смуглое чернобородое лицо его сияло светлой, ясной улыбкой. Он даже как-то помолодел, стал красивее. Торжественное спокойствие запечатлелось на его кротком лице. Казалось, что светлый Ангел принес ему с Неба самую радостную весть. Старца звали туда, где были все его мысли и чаяния. Туда, где успокаиваются самые смелые мечты. Его звал к Себе Тот, для Кого он трудился, жил, страдал. Его звал к Себе Бог. Звал для того, чтобы наградить. Любезный и милый мой друг, живи и ты для Бога. Посвяти Ему свою жизнь: детство, цветущую юность, зрелость, старость — всю жизнь целиком, без остатка. Когда ты это сделаешь, тогда и усвоишь себе великую науку — помнить всегда о своей смерти, о Страшном Суде и вечных муках. И не только помнить, но и научиться тихо, светло, спокойно умирать. Будем стараться и просить Бога, чтобы Господь помог нам в этом великом, важном деле. "Христианския кончины живота нашего безболезненной, непостыдной, мирной... у Господа просим". Аминь.

Смирение пред Богом. Иеромонах Питирим (Степан Яковлевич Полухин) (1871–1960)

Светом Божественным осияем, и со ангелы ныне на небесех водворяяся, поминай верою чтущих память твою... (Стихира Преподобному Сергию) Иеромонаху Питириму было восемьдесят девять лет, когда он закрыл свои очи на этот грешный мир. Целых восемьдесят девять лет он шел по земному пути через трудности, превратности и скорби. Он, как путник, пустился в дальнюю дорогу, как мореплаватель — в большое морское плавание. Восемьдесят девять долгих лет он учился одной науке, такой большой-большой науке... Иные мудрые люди учатся земным наукам. Ну, что же, тоже ведь дело, бывает, и большое дело. Но есть мудрецы, что всю свою земную жизнь учатся бессмертным наукам: как лучше пюбить (конечно, любить только достойное), как лучше благотворить, как лучше терпеть, как лучше умереть и проч. А вот отец Питирим все восемьдесят девять лет учился, как лучше смиряться. О, какая это светлая наука, какая благородная, какая возвышенная! А ты, мой милый друг, дорогое мое дитя, подсчитай-ка, сколько лет ты прожила на свете и сколько уделила времени, чтобы научиться смирению? Может быть, очень мало, может быть, только на словах ты смиряешься, может быть, только еще собираешься учиться этой святой добродетели, а время идет. Время, как быстрая река, уносит тебя все дальше и дальше. Он всю свою жизнь, целых восемьдесят девять лет, брал уроки смирения, а мы с тобой сколько?.. Есть сокровища, доставая которые люди рискуют жизнью. Они бросаются в глубину моря, чтобы на дне его найти драгоценный жемчуг. Лазают по горам и вершинам, пропастям и стремнинам, чтобы там найти редкий драгоценный цветок; уходят в непроходимые пустыни, дабы там отыскать редкие металлы. Словом, люди идут на все, рискуя здоровьем, покоем и самой жизнью, чтоб только обладать теми или иными сокровищами, той или иной драгоценностью. А мы с тобой какой приняли на себя труд, чтобы научиться смирению? Чтобы приобрести эту редкую драгоценность, которая ведет не к славе, не к богатству, не к величию, а к вечной, нетленной, бесконечной жизни? Когда мы стоим с тобою в Троицком соборе Сергиевой Лавры, стоим у мощей Великого отца и молитвенника Земли Русской Преподобного Сергия, то здесь мы получаем самый лучший урок смирения. Нам не надо с тобою, мой милый друг, опускаться в глубину моря, повисать над пропастью или уходить в жаркую пустыню, а надо приблизиться в благоговейном трепете к раке святых мощей Сергия Преподобного и, стоя так, мужественно опускаться в глубину своего грешного сердца и смотреть, что там... Да, великое счастье имеют люди, которые часто бывают во святой обители Радонежского чудотворца. Но великое несчастье для них, если там они не приобретают для себя смирения. Смирение — это неземное сокровище, оно принесено с неба Господом. Противоположный ему порок — гордость — тоже принесен оттуда, но диаволом. Гордость с неба низвержена, а смирение утвердилось там навсегда! Поэтому смирение — это высокая добродетель, высокое качество. Оно свойственно и высоким благородным душам. О Преподобном Сергии сказано, что он смирением возвышаемый, в вечные кровы возлетевший. Таким образом, смирение возносит, воскрыляет, несет на крыльях веры в безбрежную высь голубых небес, и там смиренный блаженствует. Как-то даже странно и таинственно получается: чем ниже ставит себя человек в смирении, тем выше он возносится. И, наоборот, чем выше человек себя мнит, тем глубже он низвергается. "Всякий возвышающий сам себя унижен будет" (Лк. 14, 11; 18, 14). "Смиритесь пред Господом, и вознесет вас" (Иак. 4, 10). Если ты, мой друг, хочешь стяжать красоту смирения, то окинь своим взором окружающий нас мир. Ведь, когда ищут сокровище, то изучают окружающие условия, чтобы легче было найти искомое. А вот мы с тобой решили искать смирения. Что же мы видим везде и всюду, что находим? Прежде всего мы видим, что в нашем грешном мире становится все меньше и меньше смирения, мир беднеет смирением. А раз он беднеет этим сокровищем, то, следовательно, наш мир не возвышается, а принижается, то есть своими идеалами и делами падает все ниже и ниже. Как это может быть, спросишь ты, ведь всюду прогресс, всюду движение вперед, всюду жизнь принимает все более и более совершенные формы? Да, это верно. Внешние условия жизни улучшаются, совершенствуются, а вот сам человек с каждым днем, годом, десятилетием все больше беднеет внутренне, духовно падает, или, правильнее сказать, ниспадает, и идеалы его принижаются. Он в моральном отношении делается все хуже и грубее. Чтобы было тебе яснее, покажу на примере. Раньше, ну, например, в первые времена христианства, к чему христианин стремился, что он ценил больше всего в жизни? Он стремился к вечности, стремился к более совершенной жизни. А временное все, преходящее и гниющее, он считал за мусор. И даже малые дети тогда понимали это правильно.

***

Вот ребенок стоит пред игемоном (правителем). Мать его горит на костре. Они христиане. "Дитя мое,— притворно ласково говорит мучитель,— я тебе все дам — и гостинцев, и игрушек, а большой будешь — и славу, и богатство, только оставь свою мать, забудь Христа, сними свой крест и брось на землю". Но ребенок вместо ответа рвется к своей матери, чтобы с ней вместе умереть за Господа. "Нет,— говорит он,— Христос выше, лучше. Он дороже мне всяких твоих земных сокровищ". Мальчика удерживают, уговаривают, а он рвется в пламя к своей матери, кусает руки игемону, вырывается, бежит к ней, и они вместе сгорают за Господа...