Мы питаем страсть к человеческому телу, мы хотим найти в нем источник каких-то неведомых наслаждений. Но что представляет собой наше тело – не первоначально, как творение Божие, а в состоянии той страшной деградации, которая последовала за грехопадением праотца? Из чего и как образуется оно? – Из каких-то капель, во время страстного помрачения ума. Что заключает оно в себе, уже сформировавшись? – Кости, кровь и слизь, обтянутые кожей. Если рассмотреть эту кожу через увеличительное стекло, то мы увидим ее в рытвинах и гнойничках, покрытую порами, из которых выделяются жир для ее смазки и ядовитая жидкость с растворенными в ней отбросами, называемая потом. Нос, который кажется нам красивым, как нос античной статуи, есть система очищения и согрева воздуха, в которой железы выделяют слизь. А рот? Что такое рот, где зубы исполняют роль жерновов, размалывающих пищу, которая затем смачивается слюной? Во рту сгнивают остатки пищи, рот человека представляет собой как бы рассадник болезней; содержимое рта – слюна, и плевок ею считается у всех народов знаком презрения. А что находится во внутренностях человека, что происходит с принятой пищей? Если бы мы видели это своими глазами, то какое отвращение ощутили бы! Мы не уничижаем и не хулим создание Божие: тело – это инструмент души; но мы говорим о пристрастии к телу – к своему и к телам других людей. Мы говорим, что в теле и через тело нельзя найти счастье и истинную радость, что не в телесных отправлениях заключается смысл человеческой жизни, что мы из служанки сделали госпожу, из орудия души – какой-то кумир. Все наши страсти и вожделения – это состояние опьянения, через которое мы вступаем в мир иллюзий. Поэтому-то после удовлетворения страсти и наступает так часто какое-то подобие отрезвления и вместе с ним – чувство духовной потери. Страсть создает себе идола, плененный страстью теряет ощущение реальности в восприятии ее предмета – другого человека, начинает приписывать этому человеку несвойственные ему совершенства. Поэтому можно сказать, что страсть всегда слепа, всегда обманывает. Будучи слепой сама, она ослепляет ум, и оба слепца попадают в одну яму [1]. У человека есть некое стремление к красоте как воспоминание о несказанно прекрасном потерянном Рае; но мы ищем красоту в том мире, где все превращается в прах. Нередко красивую женщину в каком-то безумии называют «ангелом». «Гений чистой красоты»,– сказал один из наших известнейших поэтов [XVII]. Однако эта красавица источает душевный и телесный смрад: та, что кажется небесным существом, каждый день опорожняет свой желудок. Во что превращается человек после смерти? – В черную бесформенную массу, которая, как тесто на дрожжах, колышется, кишит червями. Открой же своим мысленным взором могилу и влюбляйся в такую красавицу или красавца. А что будет с тобой самим, когда душа со страданием и муками будет покидать больное, одряхлевшее тело, когда она будет смотреть на него со стороны, как смотрят на грязную одежду, которую человек наконец скинул с себя? Представь, как твои глаза вытекают из орбит, как кожа и мясо слезают с твоего лица, как обнажаются зубы в какой-то дикой улыбке, как твоя голова превращается в череп с клочками волос, похожими на клочки шерсти, как твой мозг, будто согретый студень, вытекает из ушей и ноздрей, как твое сердце, где когда-то гнездились страсти, которое то разжигала похоть, то словно рвал на части гнев, превратилось в скользкий серый комок, как черви едят твою плоть, как отпадают от рук пальцы – сустав за суставом, как тело, взятое из земли, опять превращается в землю. Неужели это тело должно стать центром нашей жизни, вокруг которого беспрерывно вращаются наши мысли, желания, планы, который служит предметом нашего воображения, наших фантазий? Мы не хулим тело, но говорим, что часто из-за него человек теряет душу, из-за него душа покрывается пятнами греха и становится такой же темной и смрадной, как тело в гробу. Время и смерть – родные братья. Время отнимает у нас все, что имеем, только мы забываем об этом, мы боимся взглянуть в глаза правде: она слишком страшна для нас. Время – смертный приговор, вынесенный человеку, а жизнь не более чем отсрочка приговора. Человек рождается уже как бы с петлей на шее: промелькнут картины жизни, подобно кадрам киноленты, и смерть, словно неумолимый палач, затянет петлю. Видя красивые здания, спросим себя: «Кто будет жить в них спустя несколько десятков лет?». Должно быть, совсем другие люди – так новые посетители гостиницы занимают освободившиеся номера. А что будет через сто лет с самими этими зданиями? На их месте будут стоять другие или же среди сорной травы можно будет увидеть лишь груды кирпича и камня – все, что останется к тому времени от их великолепия. Мы не можем остановить мгновение, соединив его с помыслом о земном: оно оказывается потерянным для нас, как след в пыли, как капля, упавшая в море. Но мы можем сделать другое: соединить это мгновение со словами молитвы, с именем Иисуса Христа – тогда мы приобретем его, тогда оно превратится в драгоценный камень и станет нашим бессмертным сокровищем, тогда оно, как небесный цветок, распустит свои благоухающие лепестки, тогда само время станет ступенью духовной лестницы, ведущей ввысь. Время исчезает бесследно, но когда человек останавливает его молитвой [2], оно превращается в невидимый свет и остается в его душе. Только в молитве человек может увидеть отблески той красоты, которая потеряна для мира, испытать – хотя бы в какой-то мере – чувство той радости, которую Господь обещает дать нам в вечности. Однако большинство людей бессмысленно и напрасно ищет эту радость в не имеющей в себе жизни материи. Поэтому память о смерти вырывает душу из плена, освобождает от того, что ей чуждо, но вовсе не оставляет ее пустой, а, напротив, указывает, где истинная жизнь и истинная радость. Есть один рассказ о том, как человек продал душу диаволу, и тот дал ему сундук, наполненный золотом; но прошло время, и когда открыли сундук, то оказалось, что в нем – разбитые черепки, мусор и разные гадости. Диавол посмеялся над человеком, поверившим ему. Мир так же смеется над людьми, которые ему верят: он обещает им золото, а дает комки грязи; обещает напоить вином наслаждений, а вместо того наполняет рот гнилью. Поэтому мудр тот, кто живет в этом мире, но не дружит с ним; кто дает своему телу то, что ему нужно, но не власть над собой; кто обратил дни и годы в дорогу к вечности; кто видит истинный смысл жизни – за ее пределами; кто предпочитает невидимое видимому; кто порабощает плоть и кровь, чтобы принять Дух. См.: Сказал также им притчу: может ли слепой водить слепого? не оба ли упадут в яму? (Лк. 6, 39).– Ред. ^ Эта мысль может показаться не совсем понятной. Но разуметь ее надо так: молитва – соприкосновение человека с Богом, с вечностью, и потому когда человек молится, то время для него как бы останавливается.– Ред. ^

Глава 14

Обычно, говоря, что картина вовсе не так прекрасна, как кажется с первого взгляда, мы тем самым косвенно порицаем художника. Но в этом случае не так. Господь сотворил мир и человека иными. Картина Небесного Живописца была прекрасна и совершенна. Однако Он создал не мир, неизменный в его законченности и неподвижности, а мир, динамичный в его возможностях, в данном людям как богоподобным существам праве принимать решения и как бы соучаствовать в дальнейшем его развитии. Мир был сотворен прекрасным и совершенным, но человек должен был как бы закончить, завершить, закрепить это совершенство посредством подчинения своей свободной воли воле Божественной и тем установить отношения между Богом и миром не только как связь между Творцом и творением, Художником и картиной, а и через свою душу, которая являлась одновременно образом и подобием Божиим и ипостасью мира. Таким образом, человек был создан как связующее звено между духовным и материальным, между небом и землей. Человек был создан софийным существом, то есть идеальным, в котором воплотилась сама идея человека. Но эта идея включала в себя дар внутренней, автономной свободы, благодаря которой и можно говорить о человеке как об образе Божием. Поэтому в человеке была не только определенная уже данность, но и возможность – возможность вечного богоуподобления. Свобода заключается в способности не только принимать, но и реализовывать решение; само предвидение Божие не ограничивает свободу, иначе она была бы фикцией. Происходит трагедия. Человек восстает против Бога, сам желая стать божеством; звено между Богом и космосом как бы разрывается. Тление и смерть, как антиподы жизни и следствие богоотступничества, врываются в мир. Демонические импульсы в виде страстей и сознательного противления Богу действуют в человеческой душе. Христос спасает человечество, заменяя Собой каждого человека; это спасение открывается как возможность возрождения через принятие Голгофской Жертвы [1], через участие в Таинствах Церкви, через исполнение заповедей Божиих. Воля человека, восставшая против воли Божией, должна, вспомоществуемая благодатью, вновь добровольно покориться ей. Мир восстанет в своей первозданной красоте после воскресения мертвых, когда произойдет окончательное разделение между добром и злом; тогда человек, обновленный благодатью Божией, снова воспримет свое богоданное достоинство. Поэтому мы говорим не о порочности создания Божия,– да не будет! – а об уродстве греха, о человеке и мире в их наличном, реальном состоянии. И здесь мы видим инерцию греха, притом не ослабевающую, а скорее, нарастающую на протяжении истории человечества. Мы видим все более обнаженный демонизм, любовь не к красоте, а к безобразию, к тому, что уродует образ и подобие Божие. Совершенная красота первозданного мира потеряна, благодать дает возможность возвратить ее, но окончательное восстановление человека и космоса [2] произойдет после Страшного Суда и огненного очищения мира. Истинная красота – это Бог, истинная красота человека – образ Божий; теперь эта красота перешла в разряд «возможности», золото лежит под слоем грязи: человек отождествил себя со своим телом и смыслом жизни для него стало удовлетворение страстей и наслаждение призрачными благами этого вещественного мира. Повседневный опыт показывает, что подобная жизнь, по слову одного известного поэта, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг,–Такая пустая и глупая шутка… [XVIII] Сколько нелепостей, грязи и явного демонизма в самом сексе и в способах его осуществления; в сексе, где нет деторождения, а только «искусство ради искусства»! То, что было дано человеку как дар деторождения, превратилось в пошлость и гнусность, в грязь и уродство, в какое-то диавольское надругательство над образом Божиим в человеке. Человек совершает то, чего не делает ни одно животное, поэтому сказать, что популяризирующийся у нас секс превращает людей в свиней,– значит оскорбить свиней. Если бы свинья могла говорить по-человечески, то она сказала бы в ответ: «Я слишком порядочна, чтобы делать такие вещи». Существует вид безумия, когда человек пожирает свои нечистоты: он называется копрофагией; но нынешние руководства по сексологии предлагают делать то же! Поэтому мы хотим, чтобы истинную красоту не затемняла и не закрывала от наших глаз иллюзорная, пропитанная грехом, лживая и обольстительная красота этого мира; поэтому так важна память о смерти – этом «апофеозе» земной красоты. Имеется в виду принятие посредством веры тех даров, которые поданы Богом человеку посредством Голгофской Жертвы.– Ред. ^ Речь идет, конечно же, не об оригеновском «всеобщем восстановлении», апокатастасисе, но о Всеобщем воскресении и явлении нового неба и новой земли (см.: 2 Пет. 3, 13; Откр. 21, 1).– Ред. ^

Глава 15

Есть несколько ступеней в служении Богу. Первая – ступень раба. Когда мы говорим об уродстве греха, о тленности видимого мира, о власти смерти, то мы стоим именно на ней. И это спасительно для нас, поскольку размышления о смерти отрывают сердце от привязанности к миру. Это как бы начало. Вторая ступень – ступень наемника. Человек, борющийся с грехом, чувствует по временам, как благодать утешает его. Он опытно знает, что ту радость, которую дает благодать, ничто не может заменить, ничто не может с ней сравниться. И поэтому ищет Бога как источник вечной радости и нетленного света. Третья ступень – ступень сына. У человека просыпается любовь к Богу, он ищет Самого Бога, а не Божиих даров, он ощущает Бога как Высшую Любовь, и единственная цель его – не лишиться этой Любви. Здесь Бог открывается ему как Личность. Он уже не думает, что приобретает. Он хочет богообщения ради богообщения. Он не хочет ничего, кроме Самого Христа; если бы мир был таким же прекрасным, как на заре своего создания, то он все равно желал бы быть в сердце только с Богом, с одним Богом, а не с Его творением. Эта третья ступень доступна лишь очень немногим, прежде восхождения на нее необходимо пройти через предшествующие ей. Однако если человек останется и на ступени раба, но будет служить как преданный, верный раб, он достигнет спасения. Первая ступень – отрицание того, что стоит между душой и Богом. Вторая – приобретение того, что соединяет душу с Богом. А третья – само соединение души с Божеством, когда человеку не нужно ничего, кроме единого Бога. Но кто захочет сразу взойти на третью ступень,– не укротив страстей, не познав тленности мира, не стяжав благодати,– тот просто-напросто окажется обольщенным своими собственными мечтаниями и фантазиями, источник которых – духовная гордость, дерзость и самомнение. Поэтому в духовной жизни необходима постепенность, подобная постепенному росту растения. В аскетике каждый прыжок вверх оказывается срывом вниз.

Глава 16

Почему нам нужно думать о смерти, гниении, грязи и пороках? Неужели нельзя сразу обратить свою душу к Богу и видеть мир в другом свете: ведь святые смотрели на людей, даже грешных, как на Ангелов, а о некоторых подвижниках говорится, что они забыли, что вообще существует зло? Почему же мы должны копаться в мусорной яме? Потому что любовь к Богу – дар Божественной благодати, и, чтобы воспринять благодать, надо дать ей место в своем сердце, а все наше сердце занято земным, словно вражеским войском, завоевавшим страну и установившим в ней свой диктат. Весь трагизм заключается в том, что мы безумно привязаны к этой жизни, отдали ей свою душу, наполнили образами ее свою память. А самая большая ложь – непрестанное искание счастья не внутри, но вне себя, в обладании предметами этого мира, в ситуациях и обстоятельствах жизни. Мы влюблены в то, что принадлежит смерти, и потому вводим смерть в свою душу,– вот почему нам необходимо увидеть изнанку того, чему мы так страстно преданы: чтобы, хотя бы с болью, но оторвать свое сердце от мира и обратить его к Богу. Конечно, здесь есть своя опасность: отождествить мир со злом, забыть о тех отблесках Божественного света, которые можно усмотреть и в мире, и в душе человека; но обычно даже красоту мира мы воспринимаем поверхностно, материально, похотливо и потому – извращенно. Чтобы увидеть и понять красоту мира, нужно иметь открытыми душевные очи, ибо истинная красота, как бы приоткрывающая тайну будущего преображения, недоступна для очей телесных. Поэтому нам необходимо отвергнуть свою привязанность к тому в этом мире, что тлеет и гибнет, и с помощью благодати Божией воскресить в душе любовь к миру как прекрасному творению Божию и любовь к человеку, за которого распялся Христос. Мы должны отвергнуть мир тленный, чтобы освободить душу для Бога, чтобы пристрастие к миру не стояло, точно медная стена, между душой и вечностью, и затем принять мир в свете Божественной благодати. Поэтому, если нас спросят, зачем мы думаем о смерти, зачем представляем человеческое тело в гробу, мы должны ответить: «Затем, чтобы обуздать свою похоть, укротить свои страсти, чтобы не быть беспрерывно прельщаемыми внешним и преходящим». Страх смерти отрезвляет нас, как холод – пьяницу, который валяется под забором. Человек, приучившись помнить о смерти, познает, что его страсти и похоти не природа, а болезнь души. Он начинает бороться с грехом: вначале воздерживается от внешних, грубых грехов, а затем, по мере приобщения благодати Божией, переносит борьбу внутрь своего сердца. Тогда, в свете благодати, он начинает видеть мир на фоне вечности, словно пронизанной лучами Божественной любви. Чем больше он обуздывает страсти, чем чище становится его сердце, тем больше перед ним открывается другая сторона мира: не ужас смерти, не смрад греха, не всепоглощающее время, а предназначение мира и человека – быть престолом Божества. В наличном состоянии [1] человека он видит уже не столько грех и порок, сколько залог его будущего возрождения: когда в самом подвижнике проявляется образ Божий, тогда и в других он видит этот образ, тогда каждый человек воспринимается им как богоподобное существо [2]. Иногда нас спрашивают: «Почему вы так много говорите о диаволе? Разве нельзя забыть о нем и думать о Боге?». Дело в том, что мы постоянно находимся в состоянии войны с диаволом, непрестанно ощущаем его удары; а во время войны приходится думать о тактике врага, об оружии, которым он владеет. Мы говорим о грязи греха, потому что в нашей душе есть тайное стремление к греху; мы точно не видим, что грязь – это грязь, она всё представляется нам как некая сказочная красота. Нам нужно помнить о болоте, поросшем сверху травой и цветами, чтобы не попасть в него,– это первая ступень. Вторая ступень – видеть лучи благодати в этом мире, помнить о его первозданной красоте и будущем преображении, смотреть на человека не как на предмет нашей страсти – похоти или ненависти,– а как на явление вечности. Человек похож на золотую монету, брошенную в пыль. Невежда не заметит золота, а взор ювелира угадает драгоценный металл и под слоем грязи. Так благодать показывает душе человека другую, невидимую, вечную духовную красоту образа Божия. Чтобы пожелать достигнуть рая, необходимо сначала осознать, что мы в аду, необходимо сначала увидеть ад в своей душе, чтобы избавиться от него, чтобы погасить его черный огонь. Этот путь называется покаянием. Без видения своих грехов покаяние невозможно; без покаяния невозможно приобщение благодати; без благодати – приближение к Богу. Чтобы бороться со страстями, пороками и грехами, нужно помнить, к чему они ведут нас. На первой ступени человек борется с похотью, представляя картины смерти и разложения; на второй он представляет предмет возникшей страсти в виде стройного дерева или цветка и говорит себе: «Разве должен я иметь к цветку похоть? Разве не должен, взирая на красоту, созданную Богом, помышлять о том, что высшая красота – это Господь, Создатель мира? Если творение красиво, то как же прекрасен должен быть Творец!». На второй ступени, когда в сердце нашем вспыхнет ненависть или обида, мы должны думать, что Господь распялся и за того человека, который вызвал у нас гнев, и простить его. Мы должны помнить, что Ангел-хранитель сопровождает его, и хотя бы даже сам человек не нуждался в нашем прощении, но Ангел-хранитель благословит нас и помолится о нас, если в сердце своем мы пожелаем этому человеку спасения и добра. Чтобы освободиться от чревоугодия, нужно на первой ступени представлять, во что еда превратится во чреве, и что само тело наше станет пищей червей, а на второй приводить себе на память, что тучность тела препятствует ясности мысли, что воздержание помогает молитве, что пост дает возможность благодати действовать в душе и теле человека. Для борьбы со сребролюбием на первой ступени надо вспоминать, что богатство – ненадежный друг: или оно оставит нас при жизни, или мы оставим его в час смерти. А на второй ступени надо помнить, что истинное, нетленное богатство – благодать Духа Святаго, которая нищего делает царем и без которой царь по смерти становится нищим. Первая ступень – ступень страха. Вторая – ступень надежды, а третья – ступень любви к Богу, которая достигается долгими и тяжелыми трудами, послушанием, самоотвержением и непрестанной молитвой. Но восхождение на каждую из этих ступеней возможно лишь при исполнении евангельских заповедей и участии в церковных Таинствах. Внешнее, что-то похожее на описываемые нами различные устроения человека, мы можем встретить и в других религиях. Но там аскетизм делает человека только более восприимчивым к влияниям духовного мира, а без веры в истинного Бога это будет влияние демонических существ. На втором месте после памяти о смерти святые отцы ставят молитву. Это царица всех добродетелей. Искусство спасения – это искусство молитвы [3]. В состоянии по грехопадении.– Ред. ^ То есть чем больше человек отражает совершенство своего Творца, тем б!ольшую он получает способность и в других видеть возможность этого совершенства.– Ред. ^ Об этом см. ниже, с. 303 и далее.– Ред. ^

Глава 17

Однако дело обстоит вовсе не так просто. Человеку дано некое свойство и сила, сила любви. Любовь заставляет человека стремиться к общению с тем, кого он любит. До грехопадения у праотцев, как и у Ангелов, любовь была обращена к Богу. Именно в любви заключался внутренний союз человеческой души с Божеством. Нарушение заповеди, данной праотцам, было прежде всего потерей любви. Место духовной любви заняла любовь чувственная, обращенная к предметам внешним. Можно сказать, что любовь деградировала, превратилась в страсти и слепую привязанность, но у этой привязанности осталась сила – приближать и единить. Поэтому человек, любя тленное, сам приобщается тленному, любя земное, оземляет свою душу, любя грех, входит в общение с сатаной. Вот почему нам необходимо рассмотреть, чего мы желаем, к чему мы привязаны, чему уподобляют нас наши страсти. И здесь мы неожиданно оказываемся у самого края отверзающейся перед нами пропасти. Мы видим глубины, которые были сокрыты от нас, но открылись теперь, чтобы нам не сорваться в эту пропасть и не погибнуть в ней. Мы видим странную картину: вереницы людей проходят по земле, вперив взоры вниз, как будто небо для них не существует. Они влюблены в эту землю. Они забыли о своей душе и потому сами украли у себя вечность. Индийский мистик, а затем атеист Рабиндранат Тагор [XIX] писал, что хочет быть горстью простой земной пыли. Бодлер в своей книге «Поэмы в прозе» сравнивал жизнь с призраком, который кажется прекрасным и обольстительным, а когда подойдешь ближе, оказывается костями скелета. Этот скелет говорит поклоннику земной красоты: «Приди в мои объятия». Сергей Есенин писал: Не зови себя разбойником,Если ж чист, так падай в грязь [XX]. У Александра Блока его Прекрасная Дама, облеченная в звездный наряд, превращается затем в уличную проститутку. Вот о чем пробалтываются поэты в минуты откровенности! Наиболее чуткие из них свидетельствуют, что жизнь без Бога – это ад, выплеснувшийся из глубин земли на ее поверхность. Стихи Пушкина и Лермонтова о том, что жизнь – «дар напрасный», «пустая и глупая шутка», слишком известны, чтобы их повторять. Рембо [XXI], описывая трущобы Парижа как сгусток грязи и крови, говорит этой столице мод и разврата: «Твое темное прошлое благословенно», прошлое, по его словам, «погибающее от праха и тлена». У Блока есть стихотворение, похожее на реквием: Все на свете, все на свете знают:Счастья нет.И который раз в руках сжимаютПистолет!И который раз, смеясь и плача,Вновь живут!День – как день; ведь решена задача:Все умрут [XXII]. Здесь жизнь – ловушка, в которую попал зверь. Мысль о самоубийстве как бы пронизывает все его стихи. Они наполнены глухой тоской несбыточных мечтаний и горьких разочарований. Когда он стоит на берегу Невы, то ему хочется броситься вниз и исчезнуть в круговороте волн: Течет она, поет она,Зовет она, проклятая. Эти мысли, как он признается, не отогнать(И воля уничтожена)… Он жаждет смерти как небытия, как альтернативы жизни бессмысленной и пошлой, изнанку которой он увидел и узнал как поэт: Пойми: уменьем умиратьДуша облагорожена (…) [XXIII]. Здесь благородство, как антипод пошлости и уродства,– это смерть. Жизнь представляется ему страшной будничной фантасмагорией, в которой, по его словам, «исхода нет». Для христиан есть исход – это искание Царствия Божия и вечной жизни. Но христианин также человек, в котором живут грех и страсти, поэтому ему требуется труд, чтобы различить, где смерть и где жизнь; где яд и где врачевство; где демоническое обольщение и где нетленный свет правды.

Глава 18

Если мы скажем, что жизнь прекрасна сама по себе в своем земном плане, то войдем в противоречие со всей историей человечества, которая представляет собой трагедию, последний акт которой еще не закончен и занавес не опущен. Нам могут возразить, что в мире много прекрасного. Например, сама природа, искусство и, в частности, литература. Но всмотримся в это «прекрасное» повнимательней. В окружающей нас природе мы повсюду видим следы смерти. Смерть, как тень, неотделима от всего, что существует: в этой ласкающей наш взор природе происходит беспрерывная, жестокая борьба, беспрерывное уничтожение одними существами других, и в этом отношении самым ненасытным убийцей является человек. И совсем неудивительно, что великие писатели и поэты вовсе не были оптимистами: напротив, какая-то глухая тоска пронизывала все их творчество. Гомер писал: Все на земле изменяется, все скоротечно, всего же,Что ни цветет, ни живет на земле, человек скоротечней [XXIV]. В поэмах Данте [XXV] и Мильтона [XXVI] описание греха и ада своими жуткими картинами напоминает концентрированное зло – не в его метафизическом плане, а во вполне земных реалиях. Размышления о смерти и бренности мира мы встречаем в трагедиях Шекспира: Кто поселял в народах страх,Пред кем дышать едва лишь смели,Великий цезарь – ныне прах,И им замазывают щели! [XXVII] Омар Хайям в каком-то из своих стихотворений сравнивает нашу жизнь с ночью, во тьме которой никто не нашел дороги; мудрецы посуесловили и затем погрузились в вечный сон. В другом, описывая земные блага, которые человек может пожелать себе, он трижды спрашивает: «Что дальше?» – и не находит ответа; дальше – таинственное ничто. У шотландского поэта Бернса [XXVIII] есть строки: «И счастье – прах, и жизнь вся – прах». Немецкий поэт Лихтенштейн [XXIX] пишет: Земля плесневеет в тумане.И вечер давит свинцом.Все рвет электрический грохот,Визжит, смыкаясь кольцом… И заканчивает это стихотворение словами: Я круто уперся в серое,Под пулю подставив лоб [XXX]. Цикл поэм об Александре Македонском, особенно популярных на Востоке, пронизан мыслями о ничтожестве земного величия. Завоевав Вавилон, который он хотел сделать столицей мира, Александр встречает у городских стен старика, собирающего кости. Старик предлагает ему различить, чьи это кости: князей, воинов или рабов, богатых или бедняков. И Александр стоит в раздумье: он не может разгадать тайну минувших веков. Здесь же, в столице Нимврода, победоносный полководец, так и не осуществив своих гордых планов – создать единое государство на земле, достроить «Вавилонскую башню», внезапно умирает во время пира, достигнув всего лишь тридцати трех лет. Его империя распалась, рухнула, подобно все той же башне, превратившись в груду развалин. К сожалению, невзирая на такое, казалось бы, глубокое постижение бренности бытия, большинство поэтов не решилось на борьбу со страстями, их «диагностика» земной жизни как трагедии крушения духа не вела к исцелению. В самой болезни они находили краски для своих литературных полотен и вместо того, чтобы разбить чашу с пьянящим ядовитым зельем, вновь и вновь пили из нее жадно, ненасытно и самозабвенно.

Глава 19

До грехопадения центром бытия для Адама был Бог. Он являлся для него началом и бесконечным концом бытия – источником вечного света, причиной, дающей миру жизнь и движущей им. Бог для Адама был больше, чем мать для грудного младенца. После грехопадения связь человека с Богом нарушилась. Господь как бы скрыл Свой лик в тумане. Видимой причиной и основой существования человека стал этот земной, материальный мир, центром бытия – сам человек, а содержанием жизни – удовлетворение им своих желаний и страстей. Небо закрылось для Адама, время и вещество затворили для него врата Эдема. Адам оказался заключен в замкнутый круг материальности, в темницу чувственного, и только через покаяние и молитвенные прозрения он мог созерцать отблески Божественного света, который удалился от него. Так же и мы не видим духовного мира сквозь завесу материального; мир сузился для нас в трехмерное материальное пространство. Дух и вечность превратились в отвлеченные понятия, в абстракцию, не подтверждаемые нашим внутренним опытом. Непроклюнувшемуся еще птенчику кажется, что весь мир – это яйцо, в которое он заключен; только пробив скорлупу, он увидит, что существует огромный, незнакомый ему мир, и с удивлением станет оглядываться вокруг. Мы тоже заключены в такое окаменевшее яйцо материальности, страстности, вещественных представлений и образов. Мы должны взломать его скорлупу, чтобы увидеть духовный мир в его неизмеримом величии. Здесь три фазы. Первая – отрицание падшего мира, с которым соединились наши страсти, словно корни дерева, вросшие в землю. Это размышление о тленности мира, его пустоте и гибельности обольщения им. Вторая – новое восприятие мира через благодать Божию, видение мира как пути, по которому можно или идти к Богу, или уходить от Бога, то есть понимание жизни в этом мире как времени испытаний, в которых формируется сам человек; при этом падший мир открывается нам в своем будущем преображении, в не угасших еще отблесках прежней красоты, которой не видит оземленный человек. И третья – восхождение души к Богу как источнику бытия, открытие личностного Бога, с Которым душа соединена любовью. Один из святых сказал: «Я все сжег, чтобы снова воссоздать». Поэтому размышление о смерти, о том, что все превращается в тлен и гной, мысленное посещение кладбищ и моргов – это вовсе не некрофилия, а именно желание все разрушить, чтобы снова воссоздать [1]. Время обманывает нас, поэтому мы должны спросить его: «А что будет потом? Что ты сделаешь с тем, что в твоей власти? Ты обещаешь блага и наслаждения, но лжешь. И даже если на земле действительно есть счастье, то оно не больше, чем ужин перед казнью. Яства, которые ты предлагаешь, словно пропитаны желчью: они становятся горькими уже во рту». Сколько было городов, от которых не осталось даже развалин; сколько кладбищ, на которых возникли поселения! Где блистательные полководцы, где могущественные цари? Ветер времени сдул их, как пыль, с лица земли. Если бы можно было представить историю земли в ускоренном виде, как на ленте кинохроники, то мы увидели бы всю землю, с ее царствами и городами, как море, на котором волны вздымаются и падают вниз, исчезая в пучине. Сколько бы ни прошло лет, веков, тысячелетий, все это – не более чем мгновение. Все, что существует, должно разрушиться, к чему же нам прилепиться своей бессмертной душой? Святые отцы говорили, что после молитвы, как, впрочем, и до нее, несколько минут надо посвящать размышлению о смерти. Оружие безбожного мира – похоть, заслоняющая от нас вечность, похоть как влюбленность в вещество. Оружие нашей веры – память о смерти, которая укрощает похоть и открывает душе вечность, ее истинную жизнь, духовный мир, с которым она одной природы. Нам надо увидеть грязь, чтобы смыть ее. Убирая дом, хорошая хозяйка выискивает пыль по всем углам, но разве свидетельствует это о ее любви к пыли? Или иначе, по слову апостола, отложить прежний образ жизни ветхого человека, а обновиться духом ума и облечься в нового человека, созданного по Богу, в праведности и святости истины (ср.: Еф. 4, 22–24).– Ред. ^

Глава 20