А когда в Москве происходил путч, наверное, самый странный путч среди всех имевших место быть путчей, Асинкрит Васильевич слег с воспалением легких. В больницу он не ходил, диагноз себе поставил сам. По телевизору вначале показывали "Лебединое озеро", затем торжество победителей. Все талдычили одно слово: "Свобода", "Свобода". А Сидорину стало вдруг невыразимо больно. Ощущение было интуитивным. В этом всплеске эмоций, в этом истерическом братании виделось ему что-то страшное и гибельное. Для него? Но он никогда не был коммунистом, как и все его родные. Для России?

Асинкрит потянулся и выключил телевизор. Потянулся еще раз, чтобы далеко не ходить, и достал ближайшую от себя книгу. Это был пушкинский "Евгений Онегин". Как это не прискорбно, но к русской классике родная школа внушила Сидорину отвращение. И, дожив до возраста Христа, он так и не мог себе сказать: читал ли он "Войну и мир", читал ли "Братьев Карамазовых" или "Евгения Онегина". Вроде бы читал, вроде бы даже наизусть помнил: "Мой дядя самых честных правил"... А вроде и нет. Почитать, что ли, пока мир сходит с ума?

"Мой дядя самых честных правил"... Забавно. Всю жизнь Сидорин думал, что этот дядюшка был честных правил, в смысле поведения. Но, похоже, можно прочитать и по-другому: он честных, в смысле, людей, правил, то есть выпрямлял. Или ломал. Асинкрит стал читать дальше и скоро забыл обо всем о путче, о собственной болезни, о не по-летнему хмуром дожде за окном.

Так в его жизнь вошел сразу и навсегда Пушкин. Вошел и, нет, не изгнал, - детство и юность невозможно изгнать из жизни, а как-то по-доброму, но все-таки оттеснил Стивенсона, Конан Дойля, Грина... И дело было не в гениальности Пушкина. Сидорин понял, в каком времени он должен жить. Должен был. Асинкрит сотни раз слышал песню Окуджавы, в которой бард, как Сидорину казалось раньше, немного кокетливо пел: "И все-таки жаль, что нельзя с Александром Сергеичем..." А теперь он ощутил всю горечь этого "нельзя". Нельзя знать, общаться, дружить с Пушкиным. Вот кто бы понял его, асинкритову, душу.

Отныне с двумя томиками Пушкина, Сидорин не расставался. Сначала выучил наизусть, благо, память позволяла, "Евгения Онегина", затем "самые-самые" глянувшиеся стихотворения, после них просто приглянувшиеся и, наконец, все остальные. Он достал, все что можно, о жизни поэта, о его творчестве. Асинкрит "проглатывал" в словарях, энциклопедиях все-все-все, что можно было найти и "проглотить" о начале 19 века, времени Пушкина.

Так прошли осень и зима. В ту командировку, садясь в вертолет, который должен был вести его в отдаленный лесной поселок, Асинкрит Васильевич, как обычно, взял с собой томик Пушкина.

***

Прилетели быстро. Для врачей областной больницы такие вылеты не являлись редкостью. В последнее время их, правда, стало меньше резко подорожало горючее. В бригаде, где за старшего Сидорин, еще один врач Саша Пахомов и хирургическая медсестра Вера Николаевна. С Николаевной Асинкрит работал давно, был уверен в ней, как в самом себе, да и за Сашу он не волновался не подведет.

В маленьком фельдшерском пункте поселка Березовский их уже ждали.

- Что у вас случилось? раздеваясь на ходу, спросил Сидорин у подбежавшего фельдшера, женщины лет сорока.

- Умирает. Потеря крови большая.

- Чуть подробнее... как вас?

- Мария Ивановна.

- Мария Ивановна. А меня зовут Асинкрит Васильевич.