Что готов я твердить за молвой,

Будто ангелов ты низводила,

Соблазняя своей красотой...

И когда ты смеешься над верой,

Над тобой загорается вдруг

Тот неяркий, пурпурово-серый

И когда-то мной виденный круг.

.....

Я хотел, чтоб мы были врагами,

Так за что ж подарила мне ты

Луг с цветами и твердь со звездами -

Все проклятье своей красоты?

.....

И была роковая отрада

В попираньи заветных святынь...

При всех сложностях духовного пути "русского человека в его развитии", свою систему ценностей он всегда строил на признании "влекущей силы" Христа и отталкивающей - сатаны, антихриста, а "влечений" обратного рода боялся и стыдился, видя в них метафизическое "беззаконье". Блок прекрасно знает это ("Я хотел, чтоб мы были врагами...") и в стихотворении "К Музе" (1912) рисует свои отношения с нею в свете трагическом,- однако уже не боясь и не стыдясь их, скорее наоборот. Но интересует меня сейчас другое: факт безоговорочного, добровольного и многолетнего подчинения нашего культурного сознания этому стихотворению и представленному в нем открыто сатанинскому образу. Факт этот, как и само стихотворение, ярко свидетельствует о катастрофе, созревавшей в русском сознании на протяжении более двух веков и совершившейся в начале нашего столетия.

Одной из парадоксальных составляющих этого бедствия было то, что люди культуры отучались и отучали своих собратьев слышать в словах их прямой, нефигуральный смысл, - двадцать лет назад об этом написал Н.Коржавин в статье "Игра с дьяволом". За словами "поругание счастия", "проклятье заветов", "попиранье... святынь" и пр. молчаливо предполагалось не собственное содержание, а как бы некое другое, на самом-то деле чрезвычайно привлекательное ("муки творчества") - но только выраженное сильными, пронзительными, трагическими средствами; все это называлось "художественный образ" и освобождало от моральной ответственности (в таком вот "метафорическом" духе понимался и гимн Чуме). Парадоксальным же явлением "непрямое" понимание слова было потому, что в нем "влекущая сила" сатанического обаяния встречалась с исконно русским почитанием слова, доверием к его смыслу, боязнью произнести или даже понять кощунственное слово всерьез.

Примирение этих двух различных начал происходило в эстетизме. Не случайно в советскую эпоху именно эстетизм - как правило, самый отвлеченный, беспомощный и вульгарный - призван был компенсировать и украшать ложь и грубый социологизм многих литературных и литературоведческих сочинений. Однако именно в начало века, в пору расцвета "тонкого" эстетизма, уходит корнями та нынешняя неудержимая девальвация слова, то сознательно пропагандируемое - под лозунгом "все гораздо сложнее" - презрение к слову, к его прямому смыслу (когда, скажем, талантливый молодой критик высоколобо посмеивается в "Литературной газете" над теми, кто "на полном серьезе" возмущен порнографией на печатных страницах) - весь тот словесный блуд, выкормыш лживой эпохи, свидетелями которого мы сегодня являемся.

Упомянутая выше статья "Игра с дьяволом" Н.Коржавина представляет собой подробнейший, строфа за строфой и чуть ли не строка за строкой, "разбор содержания" стихотворения "К Музе". Разбор этот обнаруживает как точность, прямоту и буквальность кощунственных слов и поэтических формул стихотворения, так и туман в тех местах, где есть угроза слишком жесткого столкновения кощунствённости с нашим доверием к слову и правдой нравственного чувства. Это взгляд прямо в лицо блоковскому слову и художественному миру, в нем воплощенному: по отважному и разоблачительному простодушию - поистине "взгляд Татьяны".

В свое время статья производила ошеломляющее впечатление на тех, кто мог ее прочесть. Напечатать ее тогда же было немыслимо: не заключая в себе никакой "политики", она выглядела крамольной до крайности. Ведь речь шла о стихотворении, входившем, так сказать, в основной корпус тех произведений Блока, что составили его "вид на жительство" в мире, который был построен на месте разрушенного "до основанья" старого мира с его "священными заветами" и "заветными святынями"; мира, которому, как показала история, и была подана поэтом "Роковая о гибели весть". Стихотворение попало в круг тех произведений, в которых идейные основания "нового" мира, его новая религия санкционировались на самом, что называется, высоком уровне, самой "тонкой" культурой. Культура эта не только освящала "пролетарское" мировоззрение импозантно-"мятежным" пурпурово-серым сиянием - вместе с этой культурой "новый" мир втаскивал в свои пределы и "Луг с цветами и твердь со звездами", придавая себе облик мира подлинного, где все как у людей.

Не подвергая сомнению трагическую искренность блоковского стихотворения, Коржавин показал концептуальность, "преднамеренность" той метафизической лжи, в плен которой попал поэт, лжи, неизбежно заключенной в принципе "неразличения духов"; стихотворение и само аттестует себя как антиевангелие (Н.Коржавин приводит проницательное замечание математика Н. Нагорного о том, что "Роковая о гибели весть" - буквальная антитеза "благой вести о спасении").