В попираньи заветных святынь...

При всех сложностях духовного пути "русского человека в его развитии", свою систему ценностей он всегда строил на признании "влекущей силы" Христа и отталкивающей - сатаны, антихриста, а "влечений" обратного рода боялся и стыдился, видя в них метафизическое "беззаконье". Блок прекрасно знает это ("Я хотел, чтоб мы были врагами...") и в стихотворении "К Музе" (1912) рисует свои отношения с нею в свете трагическом,- однако уже не боясь и не стыдясь их, скорее наоборот. Но интересует меня сейчас другое: факт безоговорочного, добровольного и многолетнего подчинения нашего культурного сознания этому стихотворению и представленному в нем открыто сатанинскому образу. Факт этот, как и само стихотворение, ярко свидетельствует о катастрофе, созревавшей в русском сознании на протяжении более двух веков и совершившейся в начале нашего столетия.

Одной из парадоксальных составляющих этого бедствия было то, что люди культуры отучались и отучали своих собратьев слышать в словах их прямой, нефигуральный смысл, - двадцать лет назад об этом написал Н.Коржавин в статье "Игра с дьяволом". За словами "поругание счастия", "проклятье заветов", "попиранье... святынь" и пр. молчаливо предполагалось не собственное содержание, а как бы некое другое, на самом-то деле чрезвычайно привлекательное ("муки творчества") - но только выраженное сильными, пронзительными, трагическими средствами; все это называлось "художественный образ" и освобождало от моральной ответственности (в таком вот "метафорическом" духе понимался и гимн Чуме). Парадоксальным же явлением "непрямое" понимание слова было потому, что в нем "влекущая сила" сатанического обаяния встречалась с исконно русским почитанием слова, доверием к его смыслу, боязнью произнести или даже понять кощунственное слово всерьез.

Примирение этих двух различных начал происходило в эстетизме. Не случайно в советскую эпоху именно эстетизм - как правило, самый отвлеченный, беспомощный и вульгарный - призван был компенсировать и украшать ложь и грубый социологизм многих литературных и литературоведческих сочинений. Однако именно в начало века, в пору расцвета "тонкого" эстетизма, уходит корнями та нынешняя неудержимая девальвация слова, то сознательно пропагандируемое - под лозунгом "все гораздо сложнее" - презрение к слову, к его прямому смыслу (когда, скажем, талантливый молодой критик высоколобо посмеивается в "Литературной газете" над теми, кто "на полном серьезе" возмущен порнографией на печатных страницах) - весь тот словесный блуд, выкормыш лживой эпохи, свидетелями которого мы сегодня являемся.

Упомянутая выше статья "Игра с дьяволом" Н.Коржавина представляет собой подробнейший, строфа за строфой и чуть ли не строка за строкой, "разбор содержания" стихотворения "К Музе". Разбор этот обнаруживает как точность, прямоту и буквальность кощунственных слов и поэтических формул стихотворения, так и туман в тех местах, где есть угроза слишком жесткого столкновения кощунствённости с нашим доверием к слову и правдой нравственного чувства. Это взгляд прямо в лицо блоковскому слову и художественному миру, в нем воплощенному: по отважному и разоблачительному простодушию - поистине "взгляд Татьяны".

В свое время статья производила ошеломляющее впечатление на тех, кто мог ее прочесть. Напечатать ее тогда же было немыслимо: не заключая в себе никакой "политики", она выглядела крамольной до крайности. Ведь речь шла о стихотворении, входившем, так сказать, в основной корпус тех произведений Блока, что составили его "вид на жительство" в мире, который был построен на месте разрушенного "до основанья" старого мира с его "священными заветами" и "заветными святынями"; мира, которому, как показала история, и была подана поэтом "Роковая о гибели весть". Стихотворение попало в круг тех произведений, в которых идейные основания "нового" мира, его новая религия санкционировались на самом, что называется, высоком уровне, самой "тонкой" культурой. Культура эта не только освящала "пролетарское" мировоззрение импозантно-"мятежным" пурпурово-серым сиянием - вместе с этой культурой "новый" мир втаскивал в свои пределы и "Луг с цветами и твердь со звездами", придавая себе облик мира подлинного, где все как у людей.

Не подвергая сомнению трагическую искренность блоковского стихотворения, Коржавин показал концептуальность, "преднамеренность" той метафизической лжи, в плен которой попал поэт, лжи, неизбежно заключенной в принципе "неразличения духов"; стихотворение и само аттестует себя как антиевангелие (Н.Коржавин приводит проницательное замечание математика Н. Нагорного о том, что "Роковая о гибели весть" - буквальная антитеза "благой вести о спасении").

Заслуживает внимания то, что антиевангельский пафос тут же оказывается и антипушкинским. Автор строк о "проклятье заветов" (ср., кстати, слова Вальсингама Священнику: "Но проклят будь, кто за тобой пойдет"), "попиранье заветных святынь" и "поругании счастия" не мог не знать пушкинских слов о "святыне обоих Заветов", "обруганной" философией XVIII века, и других слов: о том, что "Поэзия... не должна унижаться до того, чтоб силою слова потрясать вечные истины, на которых основаны счастие и величие человеческое".

Вообще стихотворение "К Музе" есть настоящая духовная трагедия: ведь для Блока слово не было игрушкой, он сказал то, что на самом деле чувствовал и знал. Надо, видимо, верить и словам "...когда-то мной виденный круг", такие вещи тоже не говорятся "для красоты", тем более великими поэтами: им изредка и в самом деле что-то "показывают" - или дают услышать. "Шум и звон", наполнившие слух пушкинского Пророка, не просто "художественный образ", как и шумы и звоны Ахматовой ("Бывает так: какая-то истома..."),- важно, кто показывает и дает услышать.

Да ведь и Блока однажды, спустя примерно пять лет после стихотворения "К Музе", увлек странный - но не звенящий, а жужжащий - звук.

Из этого звука и возникло произведение, возможность (быть может - и неизбежность) которого была уже заключена в стихотворении "К Музе" - а предсказана Пушкиным.

* * *

Это произведение, в котором Блок, по его признанию, очередной раз в жизни "отдался Стихии",- своего рода двойник песни Вальсингама. И странное возникновение, "надиктованность", и осознание авторами (Вальсингамом - смутное, Блоком - уверенное) своей медиумичности, и "метельный" колорит "могущей Зимы" - все это так похоже, и даже голос автора похож на Вальсингамов ("Охриплый голос мой приличен песне"),- где еще у Блока более "охриплый" голос, чем в "Двенадцати"?

Если блоковское "Благовещение" - это "Гавриилиада", написанная всерьез, то "Двенадцать" - гимн Чуме, пропетый на самом деле: не в драме, а в жизни.