И дольней лозы прозябанье.

Вот что внял поэт-пророк своим новым слухом (слух - главное для поэта). Перед нами - вертикальная картина мироздания, "услышанная" вся разом, но не просто физически, от верха до низа, а метафизически - от горнего до дольнего. Дав поэту-пророку ее услышать, Бог и повелевает ему глаголом жечь сердца.

Стало быть, глагол этот - о знании всего мироздания? Прекрасно; однако почему слово о таком знании должно жечь? Или оно призвано раскрыть людям какой-то "жгучий" секрет мироздания, почему-то не раскрытый в самом стихотворении? Но секреты - не дело пророков. Пророчества имеют дело с тайнами. Секрет - дело ума и знания, тайна - дело веры и сердца. Не сказано ведь: жги умы людей - ибо знать весь мир разом невместимо никаким человеческим умом, и "жечь" таким знанием разум, если это вообще возможно, означало бы испепелить его, - но сердца людей. Этими словами заканчивается стихотворение, в них оно втекает целиком, они знаменуют цель и итог всего, что произошло и о чем нам рассказано. А значит - все, о чем нам рассказано, совершилось единственно ради человеческих сердец.

Об этом же говорит концентрический мир стихотворения. Один круг - от полета ангелов до "гад морских". Другой - от "неба содроганья" до неслышного прорастанья лозы. В центре же - человек; а над всем - "Бога глас", обращенный к человеку и призывающий обращаться к человеку. Выходит - весь мир, все, что в нем есть, горнее и дольнее, и гремящий над ним "Бога глас" - все это устремлено к человеку, к сердцам людей.

Из этого может следовать только одно: у Пушкина вся громада мироздания звучит, существует, происходит и совершается ради человека (ср.: "Прежде нас, ради нас Он простер над всем этим чувственным миром небо... Ради нас, прежде нас Он сотворил великое светило в начале дня, и - меньшее в начале ночи, и установил их и прочие звезды на тверди небесной... Ради нас Он основал землю, простер море, над ним богато излил воздух и над ним затем премудро свесил стихию огня..." - "Беседы (омилии) святителя Григория Паламы". Ч.I,M.,1993,с.32-33. - В.Н.).

Это и есть тайна, которую услышал, узнал и постигнул Пророк и о чем велено ему говорить людям - сердцам людей. Ибо что же еще способно вместить непостижную уму громаду этой тайны (ум сочтет ее сказкой, бредом, ум вообще предпочтет иметь дело скорее с тысячей секретов, чем с одной тайной), как не человеческое сердце?

И как может это сердечное знание не жечь сердца людей, если оно неизбежно напоминает, что человеческое существование на каждом шагу очевидным и постыдным образом не отвечает предназначению и достоинству существа, для которого совершается все бытие?

Отдавал ли себе Пушкин сознательный отчет в том, что именно в этом смысл откровения? Слова "Пророка" на этот вопрос не отвечают; отвечают его логика и структура; отвечают другие слова, написанные спустя десять лет:

Вращается весь мир вкруг человека -

Ужель один недвижим будет он?

В точности та же истина, высказанная в ином контексте (последней "лицейской годовщины": "Была пора: наш праздник молодой", 1836) и потому в иной, логической и афористической, форме.

В "Пророке" она не сказана, а явлена.

Весь мир ради человека - этот главный смысл "Пророка" и есть, осмелюсь сказать, вся истина художественного мира Пушкина, о которой шла речь. Это есть его суть, "точка отсчета" ценностей и конечный смысл. Отсюда вытекают для Пушкина все "вечные истины, на которых основано счастие и величие человеческое". Это та Правда, которая знакома, ясно или смутно, каждому человеческому сердцу, овеществляясь в нем в форме совести.

Считается, что совесть есть способность различать добро и зло в, своих поступках и с этой точки зрения их оценивать. Понимание Пушкина глубже, совесть для него не что иное, как сознание человеком, пусть смутное, но сердечное,- что он цель и венец творения, что для него - всё; но сознание не надменное, самодовольное и потребительское, а, напротив, налагающее ответственность, обжигающее сердце страданием, когда не удается соответствовать человеческому предназначению и достоинству, побуждающее стремиться к такому соответствию [В "Поэте и толпе" Чернь говорит Поэту: "Мы малодушны, мы коварны, Бесстыдны, злы, неблагодарны; Мы сердцем хладные скопцы, Клеветники, рабы, глупцы; Теснятся клубом в нас пороки..." Здесь совершенно ясный комментарий к пушкинскому пониманию совести: в словах Черни есть и различение добра и зла, и оценка себя с этой точки зрения, притом оценка правильная, есть даже страдание ("Зачем сердца волнует, мучит, Как своенравный чародей?.."),- а совести нет: нет памяти о своем высоком происхождении, о достоинстве человека как цели Творения, поэтому умерла потребность соответствовать предназначению человека - совесть. Вместо раскаяния и сокрушения о своих пороках Чернь испытывает лишь бессмысленную, неодухотворенную муку, тупое и темное волнение сердец. Отсюда и недовольство Поэтом, глухота к его "глаголу" ("Зачем так звучно он поет?.. К какой он цели нас ведет? О чем бренчит? чему нас учит?"), требование прямых нравоучений, "смелых уроков". Отсюда же - отповедь Поэта: "В разврате каменейте смело: Не оживит вас лиры глас! Душе противны вы, как гробы..." Отсюда, наконец,- первые же слова, которыми характеризуется Чернь: "хладный и надменный... народ": "надменность" - Это извращенная память о высоком человеческом достоинстве. - В.Н.]