логической ошибки в моем построении, нет ли

передергивания, нет ли чего-нибудь

непродуманного и недодуманного, нет ли

где-нибудь трещины? И еще: если он всего этого не

находит, он начинает искать новые данные, от

которых рухнет его представление, потому что ему

не его представление дорого, а та реальность,

которую он исследует. И он потому может ставить

под вопрос свое представление, что ни одной

минуты не колеблется в той реальности, которая

вокруг него есть.

То же самое мог бы сделать

и верующий, и богослов; когда он начинает

находить, что те или другие его представления о

Боге, о человеке, о мире не удовлетворяют его, то

вместо того, чтобы пугаться, он мог бы сказать:

"Как замечательно, как дивно! Значит, я как

частица, соборная частица Церкви вырос в новую

меру, у меня начинает рождаться сомнение —

значит, есть новые ответы, новые данные, новая

глубина познания, которая вот, сейчас, передо

мной может открыться". И это очень важно; это не

значит, что мы легкомысленно должны разрушать и

колебать устои нашей веры, а это значит, что все

сказанное неудовлетворительно. Как говорил один

из отцов Церкви, все, что мы говорим о Боге в

соответствии с Его собственным откровением и с

опытом Церкви, может оказаться предельной

истиной для земли, однако не является всецелой

истиной для Бога; Бог всегда больше всего, что мы

можем сказать о Нем. Истина — это выражение

того, что есть, но не самая реальность. Реальность

и непостижима до конца, и невыразима до конца. Она

могла бы, хотя и при несовпадении реальности и

истины, быть выражена адекватно чистым символом.

В XII веке еврейский писатель в Испании, Маймонид [8] , говорил, что если мы хотим

найти способ выражать Бога непосредственно, не

вызывая никаких умственных представлений и

поэтому не вызывая никаких предрассудков или

отрицательных реакций, мы должны выделить одну

музыкальную ноту, которую мы не имели бы права

употреблять ни для чего другого. И эта нота