Ответ. Если ты побеждаешься, значит от нерадения. А если от искушения или, иначе говоря, от зависти бесовской, тогда хотя брань может быть сильной, но и благодать тоже сильна; благодать очень помогает: искушение сильное, но ты не претыкаешься. Вот как отличить. А от гордости - это когда без конца падаешь и падаешь и ничего сделать не можешь: вроде и молишься усердно, а падаешь.

Вопрос. Как успевать все помыслы записывать вовремя и кратко?

Ответ. Делать записи в нескольких словах, не нужно подробно расписывать. Вот Иоанн Лествичник рассказывает об одной обители, ставя ее в пример, где каждый носил при поясе записную книжку, чтобы сразу в нее все записывать. Но нельзя же думать, что там было так, как у нас иногда бывает: некоторые сестры бросают послушание и сидят по полчаса - пишут, пишут, пишут. Или вот представьте себе обитель - Оптину пустынь. Не знаю, сколько там было человек, по-моему, около сотни. Значит, человек, может быть, по пятьдесят исповедовались одному старцу каждый день

Писать надо самое главное и коротко. И потом, все почему-то желают, чтобы их долго утешали, говорили им ласковые слова и давали разные советы. А на самом-то деле совет нужен не всегда. Ведь если у человека регулярно повторяются одни и те же помыслы - по той причине, что в нем действует одна и та же страсть, - то он уже знает, что нужно делать. Знает из советов своей старицы, из книг святых отцов. Ему совсем не обязательно давать наставления, приносит пользу даже само исповедание, без совета. Но все почему-то хотят, чтобы с ними долго говорили, чтоб их наставляли без конца. Рассказал коротко: случилось то-то и то-то, с тем-то повздорил, вот такие мысли были, - и все. В сущности, что такое исповедание помыслов? Это та же самая исповедь, только человек открывает кроме своих поступков и свои мысленные грехи, не только грехи, но и свои намерения, те мысли, которые являются, скажем так, устойчивыми, а не все мысли вообще, которые проносятся в наших головах за целый день. А то ведь конца и края не будет. Был такой стиль в литературе начала XX-го века, в 20-х годах, так называемый поток сознания, когда все писали подряд. Ни к чему это.

Вопрос. Батюшка, а если один и тот же помысел донимает в течение всего дня, то лучше об этом написать?

Ответ. Да. Ведь, собственно, такие навязчивые помыслы мы и записываем ради борьбы с ними. Если же помысел с помощью молитвы удалось отогнать, то, может быть, лучше его и забыть, потому что когда мы начинаем в такие помыслы вникать, то они могут еще и развиваться. Зачем же мы тогда молимся с целью отгонять помыслы, если стараемся чуть ли не удерживать их в памяти?

Беседа 7. О несвоевременном желании уединения

Сегодня мы побеседуем на тему об уединенной жизни в общежительном монастыре, о том, насколько мы способны к уединению, насколько оно нам необходимо, а также о том, какую пользу мы получаем от жизни в общежительном монастыре и как те, кто в нем пребывают, должны к этой жизни относиться. Само слово "монах" в переводе на русский язык значит "один", "уединенный", и потому бытует мнение, что монашество состоит исключительно в уединении, то есть монашество отождествляют с жизнью отшельнической или безмолвнической, как будто только при таком образе жизни возможно беспрепятственно заниматься очищением своей души и молитвой. При этом забывают, а может быть даже и не знают, что уединение требует длительной подготовки. Уединение - это не когда человек просто ни с кем не общается, но это целая наука, определенный образ жизни, требующий точного знания того, что может происходить с человеком и какую борьбу он должен вести при таких обстоятельствах, а правильнее было бы сказать - в данном состоянии, потому что уединение - это некоторое душевное состояние.

Когда неопытный христианин уединяется, он встречается с такими трудностями, которые выдержать по большей части не в силах, и в результате впадает во всевозможные, иногда даже весьма страшные опасности. Самое элементарное, с чем сталкивается новоначальный, когда у него появляется как будто бы много времени, которым можно распоряжаться для служения Богу, - это прежде всего нерадение и лень. И тот, кто, находясь в обществе человеческом и имея в день, может быть, всего два-три часа свободного времени, считал, что этого ему совершенно недостаточно для того, чтобы предаться молитве, теперь, оказавшись в уединении и будучи предоставлен самому себе, когда все время, как кажется, принадлежит ему, едва-едва может помолиться те же два-три часа. Он не знает, как ему молиться, как распорядиться своим временем, не знает, какие опасности его подстерегают - и относительно его внутренней, духовной жизни, и относительно бесовских искушений, и поэтому человек, которому вдруг предоставляется возможность уединиться (допустим, два-три дня у него оказываются свободными), по большей части предается лености, сну, рассеянности и, естественно, унынию. Это говорит о нашей неприспособленности к такому времяпрепровождению. Даже когда у человека есть в день, допустим, шесть-семь свободных часов - то и для этого сравнительно непродолжительного уединения также нужно обладать неким искусством, чтобы правильно распорядиться временем, чтобы быть как бы постоянно заинтересованным, иметь "огонек". Ведь если этот огонек угаснет и мы его потеряем, то вслед за этим сразу придет уныние, а за унынием - многие страсти, иногда совершенно отвратительные, такие как блудная страсть, или отчаяние, или что-то еще худшее. Потому нужно уметь распоряжаться своим временем, нужно уметь владеть собой, нужно быть готовым к брани.

Когда человек находится в общежитии, он волей или неволей вынужден вставать вовремя; хочется ему или не хочется, но он исполняет правило - внимательно или невнимательно. Он постоянно занят, он обязан целый день чем-нибудь заниматься; он вынужден смиряться перед старшими, перед священноначалием (в нашем случае я имею в виду прежде всего настоятельницу, старших сестер); вынужден смиряться и перед братиями или сестрами по монастырю. И таким образом то немногое время, которое у него остается для молитвы, является, если он правильно провел день, как бы его завершением. Да и неважно, в конце ли дня у него есть это время, в начале или в середине, - он этим временем дорожит, и если правильно проходит послушание, то потом быстро перестраивается на молитву и молится беспечально и внимательно.

При уединении страсти человека, если он еще не научился внутренней борьбе, как бы засыпают, они ему не видны. В особенности скрытно и тайно от него самого развивается страсть гордости, тщеславия, и человек, живя в уединении, предполагая, что он духовно растет, на самом деле все более и более предается страстям. И при появлении какого-нибудь искусительного случая, когда дьявол вдруг начинает искушать человека при помощи тех или иных соблазнительных обстоятельств, он внезапно впадает в страшный грех. Возьмем, допустим, плотские страсти. С одной стороны, уединение полезно, если в человеке действует плотская страсть и возбуждается от общения с другими людьми, но, с другой стороны, может быть, лучше видеть, как она в тебе действует, чем усыпить ее тем, что рядом нет соблазна. Ведь в последнем случае, когда вдруг появится соблазн, она может вспыхнуть с необыкновенной силой, иногда до такой степени, что повергнет человека в падение, - это мы знаем из житий некоторых святых. Даже подвижники, достигавшие столь благодатного состояния, что творили чудеса, не были в безопасности от действия блудной страсти и иногда впадали в тяжкие блудные грехи. Вам известны такие повествования.

Поэтому уединение опасно. Святые отцы говорят, что оно возможно либо для человека достигшего бесстрастия, который в общежитии среди людей очистился от самих наклонностей ко греху и лишь после собирается перейти в безмолвие, чтобы усовершенствоваться и стяжать большее преуспеяние в Божественной любви, либо для человека уже совершенно смирившегося. Для последнего безмолвие также возможно и полезно, потому что смирение делает человека непадательным, он, ограждаемый смирением, и сильнейшую брань может вести весьма успешно. Если же нет того или другого - бесстрастия или смирения, то уединение погибельно и наше стремление к нему - это детская мечта. Мы к нему неспособны. Человека, вступившего в безмолвие неподготовленным, чаще всего одолевает нерадение, лень. В худшем же случае, если у него все-таки есть какая-то ревность, в нем развиваются всевозможные страсти, но он их не видит, да, собственно, и раньше не замечал, потому что и желанию уйти в уединение поддался, сам того не понимая, под действием гордости. И это одно уже говорит о том, что он не знает себя, не знает своих страстей, которые здесь, в уединении, разовьются еще больше. Представление человека о том, что только в уединении он может достигнуть бесстрастия, - представление наивное. Это все равно как человек, не знающий грамоты, смотрит, допустим, на собрание сочинений одного автора - все тома в одинаковых переплетах - и думает, что это одна и та же книга; а на самом деле это огромное количество разных книг - повестей, романов, писем, воспоминаний. Так же и уединение кажется с первого взгляда чем-то простым, а на самом деле это сложнейшая наука, как справедливо говорили святые отцы, наука из наук, искусство из искусств.

В этом смысле общежительная жизнь гораздо более простая и легкая для приступившего к монашеству, хотя и в ней, конечно, также есть некоторое уединение. Во-первых, мы в какой-то степени уединяемся от мира и живем замкнутым обществом. Во-вторых, каждому послушнику или монаху предоставляется возможность уединения для исполнения келейного правила. Пусть даже келейное правило исполняется в храме, тем не менее каждый, углубляясь в молитву, когда никто ему не мешает, никак ему не препятствует, внутренне также уединяется. В-третьих, монастырский устав препятствует ненужному, бесполезному и вредному общению друг с другом помимо послушания - и это также доставляет нам некоторое уединение. Вот в таком умеренном виде оно нам необходимо, и мы должны им пользоваться. А бывает, что человек и этим малым уединением, предоставляемым ему уставом и монастырскими обычаями, пренебрегает под разными предлогами и в то же самое время мечтает о полном уединении. То есть, когда приходит время келейного правила, он отвлекается какими-то разговорами или внутренне предается суетным мечтаниям - и не пользуется уединением, ему доступным, предоставляемым Промыслом Божиим, но в то же время ищет такого, которое для него невозможно, а если бы и было возможно, то оказалось бы для него опасным и даже губительным. Тем самым мы показываем, что в действительности никакого уединения не желаем, а мечтой о нем оправдываем свое нерадение в настоящий момент. Размышляя о том, как бы мы в уединении подвизались, мы на самом деле оправдываем то, что не подвизаемся сейчас. Когда нам предоставляется два-три часа в день для молитвы и мы ими пренебрегаем, то этим показываем, что тем более не будем молиться целый день. Если бы нам был предоставлен весь день и мы молились только два-три часа, а все остальное время занимались какой-то суетой и пустыми делами, как делали это в миру, то пользы бы не было. Если положить на одну чашу весов всю ту суету, которой бы мы предавались, принадлежа в уединении самим себе, а на другую чашу весов - то немногое время, которое уделяли бы для молитвы и чтения, то мы увидим, что суета перевесит это наше своевольное безмолвие и что в сущности мы ищем не безмолвия, а, вспоминая нашу прошлую свободную жизнь, ищем праздности, отдыха, свободы. Наши мечты о духовной жизни, которые имели в миру, читая книги святых отцов, мы путаем с истинной духовной жизнью. Ведь тогда мы до какой-то степени в духовную жизнь только играли.

Святитель Игнатий говорил, что в уединении в Николо-Бабаевском монастыре он действительно имел возможность исполнять то, о чем пишется в книгах святых отцов, а в Петербурге об этом можно только мечтать. В самом деле, находясь в суете и читая святоотеческие книги, мы мечтаем. Допустим, я три часа в день читал какую-нибудь книгу, читал с увлечением, и мне казалось - какая у меня прекрасная жизнь: то я Исаак Сирин, то Пимен Великий, а теперь уже мученик. Я проливал слезы чуть не сам над собой, будто я сам страдаю, а не какой-нибудь угодник Божий. А когда мы оказываемся в монастыре и нам предоставляется возможность пострадать и потерпеть скорби гораздо меньшие, чем те, о которых читали, то все наши мечты сразу забываются, выветриваются из головы. И снова хочется нам читать эти книги и опять воображать о себе нечто возвышенное, нечто такое, что чрезвычайно трудно исполнить, - и в то же время мы пренебрегаем возможностью исполнить гораздо меньшие требования, предъявляемые монастырской жизнью. То есть люди по большей части предаются мечте совсем не о настоящем уединении, о котором почти никто не имеет ни малейшего представления, а о праздности; мечтают не о свободе для духа, а о свободе для воображения. И потому многим пришедшим в общежительный монастырь (я имею в виду тех людей, которые вели благочестивый, церковный образ жизни в миру) порой кажется, что они многого лишились, оставив мир, что они как бы поработились и теперь у них нет времени читать, молиться и так далее. Они забывают одну простую вещь: заповеди можно и нужно исполнять везде. И если раньше они только мечтали об этом или даже, может быть, и такого выражения, как "исполнение заповедей", не знали, а лишь, начитавшись аскетической литературы, мечтали о какой-то абстрактной духовной жизни, то теперь они собственно и приступили к исполнению заповедей, теперь только они приступили к делу. Когда же они принялись за дело, то сразу ужаснулись и отшатнулись назад, и им захотелось вернуться к прежней свободе, дать волю своему воображению и жить такой жизнью, которую можно назвать прелестью, может быть, в наименьшей степени, но эта жизнь подобна прелести, определяемой святителем Игнатием (Брянчаниновым) как "мнение". Человек мнит, что живет той духовной жизнью, о которой читал в святоотеческих творениях, воображая, что испытывает особые состояния, отождествляемые им с переживаниями святых отцов, с их духовным опытом.