- Это хоть и по-педантски, но по крайней мере неглупо сказано и напоминает мне три года назад; вы иногда были довольно остроумны три года назад.

Она это высказала так же брезгливо, как и все прежние капризные свои фразы.

- Marie, Marie, - в умилении обратился к ней Шатов, - о Marie! Если б ты знала, сколько в эти три года прошло и проехало! Я слышал потом, что ты будто бы презирала меня за перемену убеждений. Кого ж я бросил? Врагов живой жизни; устарелых либералишек, боящихся собственной независимости; лакеев мысли, врагов личности и свободы, дряхлых проповедников мертвечины и тухлятины! Что у них: старчество, золотая средина, самая мещанская, подлая бездарность, завистливое равенство, равенство без собственного достоинства, равенство, как сознает его лакей или как сознавал француз девяносто третьего года... А главное, везде мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы!

- Да, мерзавцев много, - отрывисто и болезненно проговорила она. Она лежала протянувшись, недвижимо и как бы боясь пошевелиться, откинувшись головой на подушку, несколько вбок, смотря в потолок утомленным, но горячим взглядом. Лицо ее было бледно, губы высохли и запеклись.

- Ты сознаешь, Marie, сознаешь! - воскликнул Шатов. Она хотела было сделать отрицательный знак головой, и вдруг с нею сделалась прежняя судорога. Опять она спрятала лицо в подушку и опять изо всей силы целую минуту сжимала до боли руку подбежавшего и обезумевшего от ужаса Шатова.

- Marie, Marie! Но ведь это, может быть, очень серьезно, Marie!

- Молчите... Я не хочу, не хочу, - восклицала она почти в ярости, повертываясь опять вверх лицом, - не смейте глядеть на меня, с вашим состраданием! Ходите по комнате, говорите что-нибудь, говорите...

Шатов как потерянный начал было снова что-то бормотать.

- Вы чем здесь занимаетесь? - спросила она, с брезгливым нетерпением перебивая его.

- На контору к купцу одному хожу. Я, Marie, если б особенно захотел, мог бы и здесь хорошие деньги доставать.

- Тем для вас лучше...

- Ах, не подумай чего, Marie, я так сказал...

- А еще что делаете? Что проповедуете? Ведь вы не можете не проповедовать; таков характер!

- Бога проповедую, Marie.

- В которого сами не верите. Этой идеи я никогда не могла понять.

- Оставим, Marie, это потом.

- Что такое была здесь эта Марья Тимофеевна?

- Это тоже мы потом, Marie.

- Не смейте мне делать такие замечания! Правда ли, что смерть эту можно отнести к злодейству... этих людей?

- Непременно так, - проскрежетал Шатов.

Marie вдруг подняла голову и болезненно прокричала: