- Я здесь, - откликнулся Лямшин, вдруг выходя из-за дерева. Он был в теплом пальто и плотно укутан в плед, так что трудно было рассмотреть его физиономию даже и с фонарем.

- Стало быть, только Липутина нет?

И Липутин молча вышел из грота. Петр Степанович опять поднял фонарь.

- Зачем вы туда забились, почему не выходили?

- Я полагаю, что мы все сохраняем право свободы... наших движений, - забормотал Липутин, впрочем вероятно не совсем понимая, что хотел выразить.

- Господа, - возвысил голос Петр Степанович, в первый раз нарушая полушепот, что произвело эффект, - вы, я думаю, хорошо понимаете, что нам нечего теперь размазывать. Вчера всё было сказано и пережевано, прямо и определенно. Но, может быть, как я вижу по физиономиям, кто-нибудь хочет что-нибудь заявить; в таком случае прошу поскорее. Черт возьми, времени мало, а Эркель может сейчас привести его...

- Он непременно приведет его, - для чего-то ввернул Толкаченко.

- Если не ошибаюсь, сначала произойдет передача типографии? - осведомился Липутин, опять как бы не понимая, для чего задает вопрос.

- Ну разумеется, не терять же вещи, - поднял к его лицу фонарь Петр Степанович. - Но ведь вчера все условились, что взаправду принимать не надо. Пусть он укажет только вам точку, где у него тут зарыто; потом сами выроем. Я знаю, что это где-то в десяти шагах от какого-то угла этого грота... Но черт возьми, как же вы это забыли, Липутин? Условлено, что вы встретите его один, а уже потом выйдем мы... Странно, что вы спрашиваете, или вы только так?

Липутин мрачно промолчал. Все замолчали. Ветер колыхал верхушки сосен.

- Я надеюсь, однако, господа, что всякий исполнит свой долг, - нетерпеливо оборвал Петр Степанович.

- Я знаю, что к Шатову пришла жена и родила ребенка, - вдруг заговорил Виргинский, волнуясь, торопясь, едва выговаривая слова и жестикулируя. - Зная сердце человеческое... можно быть уверенным, что теперь он не донесет... потому что он в счастии... Так что я давеча был у всех и никого не застал... так что, может быть, теперь совсем ничего и не надо...

Он остановился: у него пресеклось дыхание.

- Если бы вы, господин Виргинский, стали вдруг счастливы, - шагнул к нему Петр Степанович, - то отложили бы вы - не донос, о том речи нет, а какой-нибудь рискованный гражданский подвиг, который бы замыслили прежде счастья и который бы считали своим долгом и обязанностью, несмотря на риск и потерю счастья?