В основе этого сомнения лежат два предрассудка, оба сложивши репшие в эпоху рассудочного "просвещения" и религиозного упадка.

Первый предрассудок утверждает, будто религиозность неразумна и даже "противоразумна"; поэтому разуму лучше не касаться ее. При этом под "разумом" разумеется не Разум, а отвлеченный рассудок, применившийся к чувственному опыту; этот рассудок, оторвавшийся от сердца (гордящийся своим сухим "бесстрастием" и "беспристрастием"), неспособный к созерцанию и не желающий созерцать, поставивший волю на страже своей мертвой отвлеченности, - есть действительно религиозно-мертвый "орган" души, глухонемой для религиозных предметов и содержаний, и безразличный к ним, ибо душа здесь расщеплена; религиозность может жить в нем только наряду с безрелигиозностью или даже противорелигиозностью, в качестве второго "начала" или второй "сферы"; при этом рассудок его будет чуждаться религиозного опыта, а религиозный опыт будет опасаться разрушительно-анализирующего рассудка ("noli me tangere!"). Этот предрассудок связан с эпохой религиозного упадка. Люди цельных эпох и цельного акта не знают его, - ни в язычестве, ни в христианстве. Достаточно указать на религии востока, на языческую метафизику (от Фалеса до Аристотеля и Плотина) и на христианство первых веков. Великие христианские отшельники знают и осуществляют совсем иную силу разума, именуя его "истинным умом". Для них "истинный ум" - "благолюбив" (Антоний Великий); он составляет "умную сущность души" (Макарий Египетский); он может и должен быть "утвержден в Боге", так, чтобы 'умные очи души были просвещены небесным светом" (Макарий). Волю, совесть, ум и силу любви Макарий Египетский называет "царственными силами разума". Блаженный Диодах утверждает, что от молитвы "благость Божия вселяется в самую глубину души, т.е. в ум". Григорий Синаит определяет молитву, как "умное ума действо таинственно на жертвеннике душевном"; а Марк Подвижник настаивает на том, что "ведение" истины "по естеству предваряет веру", так что "не знающий истины и веровать не может"... Для них религиозность не только разумна, но являет собой истинное торжество разума, а разум не отделен ни от любви, ни от созерцания, ни от совести, ни от воли.

Второй предрассудок, будто "иррациональное" недоступно разуму, падает вместе с первым: ибо если разум светит из глубины души, то он пребывает в ней и она ему доступна" Эпоха цельного акта не знает этой недоступности.

Но эта "недоступность" есть к тому же - психологическая иллюзия. Между ясным и ярким "фокусом" дневного сознания и ночной непроглядностью души - нет граней, нет замыкающих и разъединяющих стен. Одни и те же душевные состояния и жизненные содержания - всплывают и исчезают, выговариваются в сновидениях, символически сказуются в художественных образах, превращаются в телесные симптомы (нервное конвертирование), перерабатываются в сознательные теории, и, - то явно, то тайно, - мотивируют поступки. Все связаны друг с другом в ассоциативные гирлянды - силой чувства воображения, воли, ощущения и мысли. Наивным и неопытным людям простительно - не знать этого и преувеличивать недоступность "ночной души" у человека, Но наблюдательные и опытные психологи давно уже удостоверились в обратном.

В нашу эпоху люди теоретически и практически признают возможность "вторжения" разума в бессознательную сферу.

Какой смысл имели бы воспитание и педагогика (как наука) без этой возможности?... Но на этом покоится и лечение душевных болезней, в которых разум искусно вмешивается в жизнеразрушающий хаос бессознательного... В этом состит и повседневная техника "аутосуггестии" (самовнушения). Словом, - и обыденная жизнь нашей эпохи совсем не отвергает этой возможности.

Что же касается религии, то весь монашеский аскез, ведущий через очищение души от страстей к развитию высших духовных способностей, - одним словом, многотысячелетним существованием отвергает и опровергает оба эти предрассудка. Человечество давно уже и притом в различных религиях знает правила аскеза, катарсиса, богомыслия и молитвы; и только в эпоху религиозного упадка все это могло быть забыто и подвергнуто сомнению.

Третье возражение против религиозного метода стоит в тесной связи со вторым.

Религиозность, скажут нам, как "искание" или творческое "делание" есть достояние весьма немногих. Люди обычно принимают свою религиозность или безрелигиозность пассивно, как наследие своей семьи, своего детства и воспитания, сами же ничего не "ищут" и не "делают" для того, чтобы "приобрести" или "увидеть". Если же они принадлежат к какому-нибудь исповеданию или к церкви, то они столь же пассивно и покорно воспринимают все от своей религиозной общины и признанных в ней авторитетов. Поэтому верующие не знают, на основании чего они веруют и что надо сделать неверующему, чтобы уверовать; а неверующим только кажется, будто они "оправдывают разумом" свое неверие. Люди не строят свою религиозность (или безрелигиозность), просто пребывают в ней, не думают ни о каком "пути" и удивляются, когда им ставят этот вопрос.

Это возражение указывает на весьма распространенное или прямо преобладающее явление современной жизни: люди живут в религиозной области - духовным наследством, которое легко и незаметно растрачивают, но упрочить, приумножить и украсить не умеют. Унаследованное ими сокровище религиозного опыта (если они действительно что-нибудь унаследовали) не бережется ими, а в лучшем случае лишь "традиционно соблюдается"; от этого оно выветривается и скудеет, а сами они религиозно мертвеют. Ибо в духовной области есть общий закон, согласно которому - что не умножается и не растет, то скудеет и умаляется. Отсюда - религиозный кризис наших дней.

Но тот, кто видит и признает это религиозное упадничество наших дней, - не имеет ни малейшего основания заключать от него с невозможности или ненужности иного порядка вещей. Напротив, эта пассивность и беспомощность прямо взывают к иному отношению. Если религиозность человека находится на высоте, то она составляет важнейшее и главнейшее" в его жизни: ее всепроникающую суть. Она не есть только традиционный бытовой уклад, или система обрядов, соблюдаемных из уважения к предкам (хотя и тут показуется активное отношение духа к соблюдаемым им святыням отцов). Живая религиозность есть внутренний огонь, светящий и показывающий; безразлично-пассивное отношение к нему психологически невозможно. Живая религиозность есть движущая сила; она сама по себе вызывает активность, пробуждает "делание", ведет по определенному пути. Живая религиозность сама есть путь жизни, духовный "метод". В этом ее сущность, что она светит и ведет; и потому естественно и необходимо испытывать и мыслить ее, как начало деятельное, строительное, движущее к определенной, высшей цели.

Надо признаться, что среди тех, сравнительно немногих, которые знают об этом пути, т.е. знают, что он есть и которые, может быть, даже сами осуществляют его, - немало таких, которые затрудняются говорить о нем и не умеют описать его... Это затруднение весьма понятно: человек делает многое в жизни, о чем он не умеет говорить и чего сам не может преподать другому; силой непосредственной интуиции, духовным чутьем, неошибающимся инстинктом, душевной ощупью - в жизни людей совершается гораздо более того, чем они сами предполагают: они идут потому, что "идется"; любят потому, что "любится"; веруют потому, что "веруется"... И пока все это удается, человек неохотно затрудняет себя вопросами о том, как это делается и нет ли лучших способов делать то же самое. Но всегда может пробить час, когда ответ на эти вопросы станет обязательным.

Особого внимания заслуживают те люди, которые пытаются прикрыть свою рассказующую беспомощность учением о том, что религиозность вообще не "строится" человеком, а нисходит к нему с небес, она есть пассивно принимаемый "дар свыше". Одним она дается от Бога - и они оказываются религиозными, а другим она не дается - и они становятся безбожниками; сам же человек ничего не может в этом деле.