Сердцу легче всего соединиться с инстинктом, потому что ему состояние "любви" присуще особливо. Большинство людей, по-видимому, не умеют даже отличить любовь сердца от "любви" инстинкта, до такой степени чувства этих людей безотчетны и вырастают из потребностей, желаний и страстей бессознательного. Эта близость сердца и инстинкта, - т.е. духовного чувствилища человека и его инстинктивного влечения, - является для религии сразу великим соблазном и великим облегчением. Соблазном - тогда, когда влечения и страсти овладевают чувствилищем человека и начинают господствовать в его сердце; облегчением - Тогда, когда духовное чувствилище человека овладевает его влечениями и пробуждает в инстинкте его духовную глубину. (См. главы "Приятие сердцем" и "Отверзающееся око". А также главу "Духовность инстинкта" в книге "Blik in die Ferne".)

Преобладание влечений и страстей может иметь два различных вида и привести к различным (и все же отрицательным) последствиям. В первом случае инстинктивные влечения поглотят чувства человека и погасят их духовность: человек будет вести чувственно-страстную и безрелигиозную жизнь; он будет жить без духа и погрязать в грехах и в пошлости. Во втором случае человек внесет незаметно для себя дыхание чувственных страстей в религиозную жизнь сердца, искажая ее содержания, ее образы, ее законы и цели. От этого духовное получит искаженные или даже извращенные формы чувственной страстности, чистое станет нечистым, значительное - пошлым, божественное - слишком человеческим. На этом пути соблазнов религия может быть искажена до конца.

Совсем иное начинается в душе, если духу сердца удается пробудить духовность инстинкта и соединиться с ней. Эта инстинктивная духовность, пробужденная в детстве Божиими лучами, пронизывающими мир и человека, может и должна определить всю судьбу человека. Нет ничего значительнее в личной жизни человека, как прикрепление его инстинктивного радования к Божественным предметам, содержаниям и состояниям. Воспитатель, которому удалось достигнуть этого в раннем детстве воспитываемого ребенка, является его сущим благодетелем. Тогда инстинкт ребенка одухотворяется. Плененный Божественным, он ищет его своим духовным оком, находит его и укореняется в нем. Тогда человеческий инстинкт преодолевает в себе данную ему от природы "волчью стихию"; он как бы слагает с себя звериную шкуру, ибо уже не хочет и не может жить "волчьим" естеством и совершать в жизни "волчьи дела". Он ищет радости и простое наслаждение не удовлетворяет его. А радость он находит в Божиих лучах, которые он повсюду ищет и открывает.

Тогда любовь инстинкта и любовь сердца сливаются воедино, встретившись в духе, и обращаются к Богу.

И вот, вся эта сосредоточенная сила духа, любви и доброты вливается в религиозность и питает ее собой.

Это единение сердца с инстинктом облегчается особенно тем, что вопреки общераспространенному мнению, человеческий инстинкт способен к целому ряду духовных актов высокого и даже высшего значения. Сюда относятся: совесть, художественный вкус, правосознание, любовь к родине, национальное чувство и молитва. Правда, если эти акты сохраняют чисто инстинктивный характер, если они остаются изолированными в бессознательном, если духовность их не встречает сочувствия, содействия, осмысления, очищения и воспитания со стороны остальных духовных способностей человека, то они легко вырождаются и принимают мучительные или бальные формы. Тогда совесть сводится к периодически пробуждающимся "угрызениям", которые могут не только отравить человеку жизнь, но и довели его до психического недуга. (Об истинном значении совестного акта см. "Путь духовного обновления'", главу четвертую, а также "Поющее сердце", главу о совести.) Художественный вкус начинает смешивать выбор эстетически-совершенного с выбором "приятного-нравящегося" и вступает на путь уклонений и заблуждений. (См. "Основы художества. О совершенном в искусстве".) Правосознание теряет свое верное направление (стремление к свободе, справедливости, добру и духу) и становится орудием животного самоутверждения. (См. "Учение о правосознании". Глава девятая и др.) Патриотизм извращается в какое-то "внеэтическое исступление"; национализм - в безвкусную и беспредметную гордыню и воинственный империализм. (См. соответствующие главы в моей книге "Путь духовного обновления'.) А молитва принимает формы элементарного своекорыстного выпрашивания (а в некоторых религиях - прямо магического вымогательства) и притом - в деле самого пошлого быта.

И тем не менее все эти акты присущи человеку именно как инстинктивному существу и могут приходить в движение помимо сознательных намерений, усилий и руководства - даже вопреки всему этому. Зато согласованные с сознательной духовностью человека, пользуясь ее сочувствием, содействием и руководством, эти акты получают всю нравственно-разумную и духовно-целевую верность и сохраняют всю силу, гибкость и, может быть, страстность инстинкта. Совесть становится главным положительно-динамическим руководителем жизни: художественный вкус развертывает свои безошибочные творческие интуиции; правосознание изливается в целостный социально-политический характер; патриотизм источником творческого героизма; национализм освобождается от всех своих соблазнов и начинает верно строить дух народа и верно вести его историческую судьбу; а молитва становится высшим и целостным взлетом человеческой души.

В частности, особое значение в создании целостного религиозного опыта принадлежит именно совести. С точки зрения психологии - совесть есть явление иррационально-инстинктивное: непреднамеренное и непроизвольное, подсознательное, немыслящее, бессловесное, сильное, как настоящее инстинктивное влечение, "самовольно" выступающее, неотвязно преследующее, способное эмоционально вспыхнуть, погасить все "трезвые" соображения, отменить все поставленные цели, сломить волевое противление и бросить человека в опасность или даже на смерть. С точки же зрения философии и религии это есть одно из самых духовно сильных, значительных и безошибочных побуждений человека.

И вот, объединение сердца с инстинктивной духовностью создает в человеке именно то сочетание сил (сердца, инстинкта и совести), которому воля подчиняется естественно и незаметно и которое должно определить жизненные дела человека.

Есть люди с сильной волей - инициативные, как бы "заряженные" жизненной целью и все время "разряжающиеся" поступками, "идущие", "ведущие", упорные до конца; и есть люди со слабой волей, живущие не решениями, а "настроениями", фантазиями и мыслями. Но это волевое начало в человеке есть начало "формальное", т.е. характеризующее только активную энергию его, а не те жизненные содержания, на которые направлена и во имя которых изживается эта энергия. Воля должна почерпать свои цели, слагать "линию" своих решений и совершать выбор своих средств, исходя из иных, более глубоких и содержательных источников жизни, чем она сама: из инстинкта, сердца, воображения и мышления. И вот, когда в человеке слагается единение сердца, инстинктивной духовности и совести, то содержательное направление воли оказывается в значительной степени предрешенным; а если такое сердце соединится и с созерцанием, и с разумом - то направление воли будет предрешено окончательно.

Воля человека желает того, что "любят" его инстинкт и его сердце. Человек ничего не любящий и слабовольный - рискует привести свою душу в состояние "Буриданова осла", погибающего между двумя жизненными стогами сена. Человек ничего не любящий и одаренный сильной волей - превратит свою жизнь в цепь капризов, беспредметных произволений и своекорыстных жестокостей или же станет рабом чужой вали, подчинив ей свой волевой "мотор". Любовь чисто инстинктивная сделает человека "медиумом" его собственной животности. Но любовь одухотворенного сердца, соединившаяся с духом инстинкта и с совестью, откроет человеку настоящий жизненный путь.

Этот жизненный путь непременно выразится в поступках и "делах". Ибо все те внутренние, пробуждающие и побуждающие силы духа, которые у современного нерелигиозного человека пребывают в бессилии, в разброде и растерянности, окажутся соединенными, взаимно укрепленными и определяющими.

Дела суть как бы живое дыхание веры, ее необходимое проявление, ее осуществление. Вера без дел - есть слабая вера, половинчатая, "мертвая" (Иак. 2. 17. 20-26); она есть неверие. Верующий человек будет творить дела жизнн с той органической необходимостью, с которой дерево цветет и дает плоды. Именно поэтому сказано в Писании: "по плодам их узнаете их" Мтф. 7.16. 20). Человек с цельной верой совершает свои дела совсем не для того, чтобы "оправдаться" или "спасти", а потому, что он не может иначе: он творит закон своего боголюбивого сердца и своей совести. Он не может иначе; и не хочет иного. Иначе он и хотеть не может; но он и не хотел бы иначе мочь. И это есть как раз то самое, что он должен. Но делает он это совсем не из "чувства долга" и не из уважения к нему, и вообще не из моральной рефлексии, как учил Кант, совершенно оторвавшийся от христианства и от Евангелия. Он делает эта из целостной веры и из цельной любви. И в этом он прав перед лицом Божиим.