«Мы обречены на пожизненное заключение в одиночной камере» — эти слова основной темой звучат в сознании современного человека. Ибо одиночество, отчужденность, отделенность от окружающего мира стали нашим наказанием за отход от Бога.

Мы выходим из лона семьи, из маленького одиночества, в общество — одиночество боль­шое и неисчерпаемое.

Эта отчужденность от мира, которую осоз­нает почти каждый представитель человечества, была воспета сначала поэтами-романтиками, а потом стала базовой предпосылкой всей культу­ры XX века. Кто не поставит свою подпись под тютчевским «Silentium!»: «Как сердцу выска­зать себя? Другому как понять тебя?» А может, для кого-то актуальнее прозвучат другие строки: «Лишь жить в себе самом умей — есть целый мир в душе твоей таинственно - волшебных дум...» ?

И далее через диалоги-непонимания Чехова, через поэзию свободы Маяковского, через «Вы, идущие мимо меня» Цветаевой — через всю эту бесконечную разомкнутость, разобщенность, разорванность мы пришли наконец к осознанию собственного одиночества как некоей данности, трагического разлада, положенного в основу на­шего земного бытия. Едва научившись говорить и думать, мы тут же кричим, что нас не понима­ют, не уважают, не любят... Мы пытаемся до­биться понимания и любви не мытьем, так ката­ньем: покупаем, завоевываем, выпрашиваем, требуем... В конечном итоге приходим к осозна­нию полной и тотальной невозможности ее полу­чить, впадаем в уныние, отчаяние, тоску. Потом успокаиваемся, придумываем искусственный за­менитель для недостижимого: вежливость, взаи­мовыручка, ласковость, любезность.

Но заменители не помогают. Они создают иллюзию правильности, но не питают душу. В них нет той силы, тех питательных веществ, которые необходимы для нашей личности, для того трепетного, слабого, обделенного сущес­тва, которое сидит в нас и беспрестанно требует пищи, не довольствуясь химической эссенцией, которой мы его пичкаем. Оно болеет, страдает, жутко мучается и никак не хочет оставить в покое другое наше «я», которое гонится за сла­вой и деньгами, за вкусной едой и красивыми машинами.

Эту отчужденность, неродство с миром каж­дый осознает и формулирует по-своему. Кто-то проносит их через жизнь с покорностью, как тяжкий крест, другой — с гордостью, как полко­вое знамя, третий — как защитный бронежилет.

Конечно, опыт одиночества у каждого свой, индивидуальный. Но как бы мы ни объясняли собственную отчужденность, в независимости от того, кажется ли она нам благом или прокляти­ем, мы воспринимаем ее как аксиому, как пред­посылку, исходное условие нашего бытия.

«Мы говорим на разных языках» — к

такому выводу приходим мы однажды, пытаясь объяснить кому-нибудь всю глубину своих ощу­щений или мыслей. Особенно остро восприни­мается это в детстве. «Ну как же ты не понима­ешь?!» — почти плачет ребенок, стараясь втол­ковать своему родителю элементарную вроде бы вещь. Да, взрослые — они другие. Они отлича­ются от детей, им не дано понять.

Но позже происходит еще одно страшное открытие: все люди другие. Никто не понимает.

«А что если мы все видим и слышим разное. Вполне возможно, что мы просто заучиваем, как называются вещи, как словами обозначать какие-то явления. То есть мне эта занавеска кажется красной, ему — синей, а ей — зеленой, но мы знаем, что этот цвет называется желтым. Если все так, то получается, что мы совершен­но не способны понять друг друга».

Из разговора на уроке литературы

в 7-м классе.