Иларион (Троицкий), сщмч. Наука и жизнь 

В глубокой древности один ученик с восторгом рассказывал своему учителю о том, как он видел ученого. “Что же он делает?” – спросил учитель у своего ученика. “Он все время читает, утром и вечером, днем и даже ночью”, – отвечал тот. Помолчал немного мудрый учитель, будто задумавшись, а потом и спросил своего ученика: “Ты говоришь, что ученый все время читает, утром и вечером, днем и даже ночью, но... когда же он думает?” Смутился ученик и не знал, что ему ответить.

Не то же ли мы видим и теперь? О, конечно, то же самое, даже несравненно более печальное можно сказать об ученом человеке нашего времени. У человечества до настоящего времени накопилось слишком много знаний, и ученому человеку теперь нужно слишком много знать. Кажется порой, что наука послушалась лукавого совета древнего искусителя: будете как боги, знающие все. Всезнание – вот чем желает стать наука. Нужно или не нужно знание, полезно или вредно, об этом не возникает даже и вопроса – только бы знать!

Уже и теперь человечество знает очень много: в будущем оно узнает еще больше. Посмотрите вы на громадные библиотеки! Какая масса труда, фактов, теорий! Поистине это как бы египетские пирамиды материализованной человеческой мысли. Если бы собрать в одну точку единичного человеческого сознания всю массу сведений, которые окажутся в грандиозных книгохранилищах будущего, прибавить сюда весь пламенный энтузиазм, рассеянный в бесчисленных произведениях поэзии, живописи, скульптуры, – если бы все это собрать в одно человеческое сознание, оно стало бы Божественным. Но, всматриваясь в действительное положение вещей, невольно замечаешь печальную трагедию человеческого знания. Человеческое сознание лишь познает свои границы, убеждается в своей ограниченности.

При современной специализации знания человек науки – это каторжник, прикованный к своей тачке в одной жиле громадного рудника знания, не ведающий, кто и что находится рядом с ним, за стенками его узкой норы. Известен рассказ о том, как хранитель одного музея, ученый, с увлечением и с жаром говорил посетителям о предметах своей сокровищницы. “А это что?” – спросили заинтересованные слушатели, обратившись к соседнему шкафу. Сухим и совершенно безучастным голосом ученый отвечал: “Не знаю, этот шкаф не мой”. Порою не одна ирония, а правда подлинная слышится в словах нашего великого мыслителя о том, что будет скоро такое время: приходите вы к доктору полечить нос, а он вам говорит: “Простите, я вас лечить не могу; у вас болит левая ноздря, а я специалист по болезням лишь правой ноздри”.

Да, знание человечества все ширится, а знание человека становится все уже. Больше и больше вкушает человек плодов с древа познания, но лишь все больше и больше убеждается он в том, что он наг.

Если все это так – а это так несомненно, – то не следует ли отсюда, что о значении науки в жизни можно говорить только с некоторыми существенными ограничениями?

Теперь так много слышится речей, порою очень горячих и страстных, о научном миросозерцании, о том, что наука может быть и она лишь одна должна быть руководительницей жизни культурного человечества. В этих речах, думается, больше задора и самообмана, нежели мысли и продуманного убеждения. Такие речи особенно склонны повторять те, у кого, по выражению В. С. Соловьева, “запросы мышления останавливаются на мнимых истинах, мнимо доказанных какою-то мнимою наукою” [1]. На самом деле в науке бесконечные споры даже о мелочах жизни; тем более наука оказывается беспомощной и ненаучной при решении основных вопросов бытия. Если поглубже задуматься над жизнью, то постоянно будешь наталкиваться на элементы иррациональные, сверхразумные, будешь все больше и больше убеждаться в истине слов апостола Павла: верою ходим, а не видением [2]. И это в природе вещей. Анализ самого нашего сознания показывает, что рассудочные научные формы познания представляют лишь выстроенное на поверхности здание, под которым лежит в глубине человеческого духа фундамент мистический. Это заслуга нашей родной русской философии, что она в лице В. С. Соловьева и С. Н. Трубецкого открыто заговорила о господстве в жизни нашего сознания начал религиозно-мистических. К обоснованию этого тезиса направлена соловьевская “Критика отвлеченных начал”, его “Кризис западной философии”, “О философских началах цельного знания”. То же и в “Основаниях идеализма” С. Н. Трубецкого. Подумать хотя бы над двумя фактами сознания. Наука убеждена, что она познает реальный мир и что ее познание достоверно. Без этого убеждения невозможна наука. Но ни того, ни другого наука не может доказать своими собственными силами. Если мы вздумаем усумниться в реальности мира, то не найдется таких онтологических умозаключений и доказательств, которые принудили бы нас отказаться от наших сомнений. Солипсизм, учение о том, что solum ipse sum, что “существую только я”, мыслящий субъект, солипсизм логически непобедим. Материализм и идеализм равно не знают реального мира. Для материалиста познаваемый мир ограничен, как выражался Кондильяк, его кожей. Для идеалиста... но разве гегельянская фантасмагория мысли не обратила всей действительности в идею самосознающего духа?. Точно то же можно наблюдать и в вопросе о достоверности. Достоверность рассудка не доказуема, и это похвальная откровенность философии, когда она в лице Декарта перевела вопрос в область религиозно-мистическую: “Неложный не мог создать моего рассудка лживым”.

Иначе религиозные корни нашего духа могут сказать научным ветвям то же, что корни сказали легкомысленным ветвям в крыловской басне:

“...помните ту разницу меж нас: Что с новою весной лист новый народится, А если корень иссушится, Не будет дерева, ни вас!” [3]

Мчатся тучи, вьются тучи... Мутно небо, ночь мутна... В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам