Милтон был более привержен политике, чем Баниан. Почвой для “Потерянного рая”, “Возвращенного рая” и “Самсона-Борца” явилось поражение того дела, в которое Милтон так глубоко верил и ради которого столь многим пожертвовал. В своем предисловии к трактату “О христианском учении” он жестоко критикует “два омерзительных недуга — тиранию и предрассудки” и настаивает на праве и обязанности сопротивляться тирании. Он призывает к “свободному обсуждению и исследованию”, без которых “побеждает только насилие; позорно и отвратительно, что христианская религия должна поддерживаться путем насилия”[1730]. Он не мог питать больших надежд на свободную дискуссию или религиозную свободу после 1660 г. Его “Иконоборец” и “Защита английского народа” были публично сожжены палачом, а трактат “О христианском учении” не годился для печати.

В данной работе, как было подсчитано, Милтон для доказательства своих идей цитирует более 8000 текстов[1731]. Это создает резкий контраст с Тетрадью для заметок, которую он начал вести около 1630 г., где нет буквально ни одного упоминания Библии. Милтон начал свое образование с изучения античной истории и философии, а также отцов церкви. Но он был воспитан на Библии; наброски для трагедий, которые он делал, вероятно, в годы, непосредственно предшествовавшие гражданской войне, содержат больше тем из Библии, чем из английской истории[1732]. Библейские ссылки часто встречаются в его ранних стихах, еще больше — в его полемических трактатах. В первых тринадцати строках “Потерянного рая”, в которых Милтон заявляет свою тему, содержится не менее пятнадцати цитат или отзвуков из Библии[1733]. В “Прелатском епископате” (1641) он настаивает на “вседостаточности”, которую Писание “имеет для того, чтобы снабдить нас... всем... духовным знанием”[1734]. В следующем году он писал о “той книге, в глубине священного контекста которой скрыта вся мудрость”[1735].

Думается, что оживленные дискуссии и полемика сороковых и пятидесятых годов привели его к решению построить свою собственную “сумму теологии”, основанную “единственно на Писании”. Если бы трактат “О христианском учении” был опубликован в XVII в., он мог бы стать свидетельством упадка авторитета Библии. Милтон верил, что “правилом и каноном веры является одно Писание”; но Писание должно быть истолковано. Он доводил протестантский принцип священства всех верующих до логического конца: “Никто другой не может с пользой истолковать кому-либо [Библию], пока толкование этого человека не совпадет с тем, которое он делает сам для себя и своей собственной совести”. “Каждый человек является своим собственным судьею”[1736].

Милтон полагал, что некоторые части Библии утеряны и что оба Завета, особенно Новый Завет, текстуально испорчены; это означало также, что “все фактически должно быть соотнесено с Духом и неписанным словом”[1737]. Некоторые толкования Милтона весьма своеобразны. Он убеждал себя, когда писал о разводе: “Абсолютно непреложно, что слово “блуд” означает не столько супружескую измену, сколько постоянное противодействие, безверие и неповиновение со стороны жены” (Втор. 24.1, Суд. 19.2 и другие места, цитируемые в “Тетрахордоне”)[1738].

В одной вызывающей фразе Милтон признавался, что он не был “одним из тех, кто считал Десять заповедей непогрешимым моральным кодексом”. Он верил, что “мы освобождены от Десяти заповедей” и что “поведение святых истолковывает заповеди”[1739]. Это открывало широкие просторы. Его приговор учению о пресуществлении гласил, что оно “практически превращает Тайную вечерю в каннибальский пир”, который “полностью несовместим с разумом, здравым смыслом и человеческим поведением[1740].

Доказывая, что божественные указания условны, а не абсолютны, Милтон цитирует слова Бога (Исх. 3.16-17): “Я пришел... чтобы освободить их... и вывести их в хорошую землю”. “Фактически, — сурово добавлял Милтон, — они погибли в пустыне”, потому что, как и народ Англии, они были неспособны извлечь пользу из тех возможностей, которые дал им Бог. Установив, к своему собственному удовлетворению, условность Божиих указаний, Милтон почувствовал себя уполномоченным заявить, что “Моисей забыл” об этом, когда в Исходе (32.32-3) цитировал Бога, который будто бы сказал: “Того, кто согрешил предо мною, изглажу из книги моей”[1741].

С самого начала Милтон утверждал, что “главная цель всякого [библейского] указания... это благо человека, не исключая и его земного блага”. “Нами не должна управлять мертвая буква”[1742]. Так он смог объяснить явное запрещение Христом развода, за исключением случаев супружеской измены. Авторитет текста был снижен его упором на человеческий разум, на дух внутри верующих; решения были оставлены индивидуальной совести, а не предписаниям церкви. Это было благородно, но разрушало уникальный авторитет Библии.

Тем не менее Библия сохраняла свое огромное значение. Милтон цитировал Втор. 28: если вы повинуетесь голосу Божию и исполняете его заповеди, Бог возвысит вас над всеми народами земли и приведет вас к процветанию и власти. Но если нет, вы будете прокляты, ввергнуты в нищету, бессилие и падение. Господь рассеет вас среди всех народов от одного края мира до другого. Милтон называл это “главой, которую следует читать снова и снова тем, кто имеет склонность к политике”[1743]. В другом своем сочинении Милтон цитирует Новый Завет чаще, чем Ветхий; в трактате “О христианском учении” Ветхий Завет преобладает. Подобно Джону Оуэну, проповедовавшему в парламенте в октябре 1652 г., Милтон находил Ветхий Завет особенно полезным при обсуждении королей и магистратов, хотя Милтон делал больший упор на оправдании их избрания[1744].

Нет оснований полагать, что Милтон становился менее радикалом, становясь старше, — многое свидетельствует об обратном. Он продолжал работать над трактатом “О христианском учении”, в то время как писал “Потерянный рай” и “Самсона-Борца”. Было необходимо оправдать пути Бога перед его рабами, ибо казалось, что он оставил их после того, как они так много трудились и страдали. Необходимо было также найти дальнейший путь вперед для побежденных[1745]. Вот почему Милтон благоразумно провозглашал свою неизменную лояльность (когда писал при цензуре):

Я пою... неизменный... хотя выпали мне злые дни, Злые дни хотя мне выпали и злые языки.

До тех пор Милтон имел репутацию не великого поэта, а защитника цареубийства и Английской революции в глазах враждебной Европы. Его “готовые слушатели” могли понять, что именно в этом смысле он остался “неизменным”. Стелла Ривард вполне права, когда доказывает, что в “Потерянном Рае” Милтон ожидает от нас, что мы вспомним английскую гражданскую войну, когда речь идет о “конкретных тиранах... то ли фараоне, то ли Нимроде, то ли Карле”, которые все происходят от Сатаны. Таким образом, “Потерянный рай” повествует, среди прочих вещей, о борьбе между Карлом I и “боевыми солдатами республики” и ее последствиях[1746].

Милтон вставляет свои политические мнения, когда и как может, ненавязчиво. Вывод, который извлек Адам из мрачной картины человеческой истории, нарисованной архангелом Михаилом, заключается в том, что мы не должны иметь слишком многих поспешных амбиций, но двигаться вперед,

малым Достигая великого, мнимым бессильем Одолевая мирскую мощь, и мирскую мудрость — Простою кротостью. (PL, XII.566-9)

Как только мы спросим себя, почему Адам — господин мира, неоспоримый суверен своего царства для двоих — должен желать одолеть “мирскую мощь”, становится очевидным, что Адам фактически обращается к тем, кто поддерживал Доброе Старое Дело в Англии 1660-х годов. Мятежные ангелы, которые взбунтовались против Бога, были виновны в гордыне, честолюбии, своекорыстии, жадности — пороках, которые, как полагал Милтон, привели к падению республики. Но он не упускает случая показать, что среди бесов было больше единства, чем среди тех, кто поддерживал лучшее дело. В “Возвращенном рае” Сын Божий встречает и преодолевает искушения, которым поддались английские революционеры. Почему герой “Возвращенного рая” постоянно называется “Сыном Божиим”, а не Иисусом или Христом? Ответ дает нам Сатана: “Все люди сыны Бога”. Герой “Возвращенного рая” представляет род человеческий: Милтон никогда не был уверен в существовании Троицы. Но то, что поэт вкладывал слова объяснения в уста Сатаны, избавляло его от ответственности за ересь. Иоанн Креститель крестил Сына Божия путем полного погружения, которое Милтон — следуя за Серветом — считал правильной формой крещения[1747]; но эта сцена опять-таки описывается Сатаной.