Библия потеряла свою универсальную силу, как только было продемонстрировано, что с ее помощью можно доказать все, что угодно, и что нет способа решить этот вопрос, если не прибегать к насильственной власти церкви. (Как прав был Рим!) Попытка Гоббса предложить взамен земной авторитет не удалась. Распадение на мелкие группы — как интеллектуалов, так и конгрегаций — было одним из наиболее важных последствий религиозной терпимости. Многие все еще продолжали верить, что истина может и должна быть найдена в Библии, но не могли прийти к согласию о том, в чем она состояла. (Мы можем сравнить с этим разорительные последствия отмены авторитарной позиции Коммунистической партии и ее идеологии в Восточной Европе в 1989-90 гг.) Библия стала историческим документом, который можно было толковать, как любой другой. Сегодня прежний авторитет ее существует только в медвежьих углах вроде Северной Ирландии или в "библейском поясе" США.

Когда леди Брут в пьесе Вэнбруха “Искушение жены” (1697) напомнили, что Библия учит воздавать добром за зло, она без колебаний ответила: “Это может быть ошибкой в переводе”[1944]. Мэри Эстелл, более набожная, чем леди Брут, но яростная защитница женщин против мужчин, столкнулась с тем, что всегда было обезоруживающим аргументом: что мужчины выше потому, что Бог создал Адама раньше, чем Еву. Она ответила, что Бог создал животных раньше, чем Адама. Что следовало заключить из этого?[1945] Это было обескураживающе просто; и тот факт, что такой аргумент мог быть выдвинут в печати доброй англиканкой, может много сказать об изменении статуса Библии. Вопрос был задан до 1612 г., когда Томас Тейлор ответил на него; но после этого его печатали только для того, чтобы отвергнуть. Довольно слабый ответ Тейлора сводился к тому, что в 1-м Послании к Тимофею (2.13) “апостол доказывает превосходство Адама не столько из порядка [творения], сколько из цели сотворения женщины” — как помощницы. Вскоре леди Брэдшей отпарирует Сэмюэлю Ричардсону: “А что мне за дело до патриархов?”[1946].

Арнольд Уильямс указывает, что “ренессансные комментарии к книге Бытия” перестали существовать во второй половине XVII в. Последние примеры, которые он цитирует, это “Critici Sacri” Джона Пирсона (1660) и “Synopsis Criticismi” Мэтью Пула (1669). “Потерянный рай” — это последний из эпосов, повествующих о шести днях творения. Опера Эдварда Экклестона “Ноев потоп: разрушение мира” (1679), кажется, была последней из этого рода. “Состояние невинности” Драйдена (1677) было драматургическим переложением “Потерянного рая”[1947]. Археология и геология постепенно освобождались от изложенного в книге Бытия. Не только колдовство, но и самоубийство перестали рассматриваться как дьявольское преступление[1948].

В 1684 г. одного нонконформистского проповедника обвинили в измене за то, что он сравнил короля с Иеровоамом[1949]. В следующем году Ричард Бакстер был посажен в тюрьму за публикацию, которая была сочтена клеветнической по отношению к англиканской церкви. Но после 1689 г. тот факт, что людей больше нельзя было заставить посещать свою приходскую церковь каждое воскресенье, был признан, что выразилось в приостановке судебных процессов в церковных судах против не посещающих церкви. Это было также признанием упадка судов как действенного орудия контроля. В Англии в 1690-х годах было издано множество деистских материалов, основанных на сравнительном изучении религий, в том числе “Разумность христианства” Локка и “Христианство без тайн” Толанда в 1695-6 гг. В 1695 г. один оксфордский магистр искусств опубликовал письмо к одному аристократу в Лондоне относительно “некоторых ошибок, касающихся творения, великого потопа и населения мира”. “Самый разумный способ рассматривать эти проблемы, — настаивал он, — это с помощью законов гравитации или гидростатики”. Библейские расчеты неприемлемы: “Наш век не переносит пустых идей и бесплодных спекуляций... Мы в настоящее время призываем к ясным доказательствам или зримым демонстрациям”. “Универсальный характер этого века склоняется к разумной религии[1950].

Разрушение абсолютного авторитета Библии во всех областях явилось одной из главных побед человеческого духа; оно шло параллельно (и было связано) с упадком веры в ад в XVII в., что документально показал Д.П. Уокер[1951]. Только вновь установившийся политический консенсус в конце XVII в. и готовность издателей осуществлять самоцензуру на основе этого консенсуса после отмены Акта о цензуре в 1695 г. помешали “грубой невежественной черни” наслаждаться свободой скептических дискуссий и печатания того, что преобладало между 1640 и 1660 гг., — свободой, которой продолжали наслаждаться привилегированные. Общества для проповеди Евангелия и распространения христианского знания помогали сохранять традиционное уважение к Библии среди низов.

Для практических целей Библия превратилась в такой же невразумительный источник, как древние оракулы. Приемлемого толкователя не нашлось. Папа показал национальным суверенам свою несостоятельность, так как они не могли быть уверенными в постоянном контроле над ним; он, похоже, мог потерпеть поражение как раз тогда, когда был более всего нужен. Два последних свидетеля, Рив и Магглтон, не снискали всеобщего признания, которого ожидали. “Левиафан” был теоретически привлекателен, особенно для правительств; но утверждение Гоббса, что суверен, и только он один, может требовать принятия своей версии Писания, противоречило интеллектуальному индивидуализму, присущему протестантизму: quis custodiet ipsum custodem? (кто защитит самого стражника? — Прим. перев.). Боязнь анархии, на которую опирался Гоббс, не была достаточным противовесом.

The solution of the Church of England was to establish control by means of church censorship and the appointment of a permitted interpreter of the Bible in each parish; He was not supervised too strictly, but he had to be sufficiently educated and prepared not to stray too far from the accepted norms. Robert South, in the early months of 1660, told the lawyers of the Linlol's Inn: "If there were no clergyman in every parish, you would soon have reason to increase the number of policemen." But too many Protestant souls questioned the state-sanctioned priesthood. Comprehensive censorship supervision, as practice has shown, was impossible to establish. The foundations on which the age-old intellectual edifice rested have collapsed. What will take their place?

It was revealed that the Bible itself was the greatest idol for everyone. It was not toppled like the statues of Stalin in Eastern Europe: it was still revered as a sacred relic, like the gods of classical Greece and Rome; But it lost its political power. The divine right of kings and the divine right of the clergy to tithe ceased to exist along with this biblical authority. This did not mean that kings ceased to rule or tithes were collected; This meant that other arguments had to be sought to defend them. And for a long time, these arguments were open to rational criticism. Kings as "the Lord's anointed" were a joke for the "Vicar of Bray."

Disputes about the Bible were crucial. They were forbidden to the Lollards; Henry VIII first allowed the Bible to be in English, and then made sure that the lower classes did not discuss it. Edward VI went too far in one direction, Mary the Bloody in another. Elizabeth tried to interfere with the "prophecies" and the Bible discussion classes after the sermons; Archbishops Whitstaff, Bancroft, and Laud all wanted to interfere with the development of preaching. After the end of control in the 1640s, the "artisan preachers" became self-appointed, popularly accepted chairmen who led new discussions. When the Earl of Leicester read the Declaration of the House of Commons against the preaching of those who had not been ordained (December 31, 1645), he exclaimed that "this declaration makes the reading of the Bible dangerous," since there is no point in reading the Bible unless it is interpreted and discussed. Sectarianism after 1660 was such a great force that the Church of England could no longer regain its monopoly position. Her next step was to license nonconformist clerics in order to retain some control and prevent too much democracy. Clergy who could be held responsible for and in control of their flock ensured stability and continuity. This was facilitated by the exhaustion of the nonconformist movement after two decades of conflict and futile attempts at agreement, the need for consolidation under the persecutions of Charles II and James II, and the recognition that the world could not be changed by the efforts of even the most selfless saints. Thus, the Puritans rejected politics and slipped into sectarianism.

One conclusion is that the Bible can serve any social or political purpose. The Bible and the Christian religion have evolved over the centuries and have absorbed many different social interests. The seeds of all heresies can be found in the Bible, and most of them were cultivated and flourished during the Revolution. The glory of this revolution, as Milton observed, was this discussion, this ferment: truth could take more than one form—this is the principle of sectarianism, the contempt for established authority shown by those ordinary people who could not, as Banian immortally put it, speak Hebrew, Greek, and Latin with Pontius Pilate. The failure of the attempt to thwart the continued middle- and lower-class debate, as evidenced by the survival of sectarianism, was perhaps as important in preparing the intellectual climate for the Industrial Revolution as the political change and freedom of the revolutionary decades.

V

The vexing questions of predestination and free will, infant or adult baptism, the state church, or independent congregations were still unresolved when the Restoration abruptly ended most of the debate. The hope that a free discussion of the Bible would soon lead to agreement on these issues proved unrealistic. It is perhaps not surprising that the royalist Sir John Denham thought that printing was "the devil's most pernicious tool." But in 1643 Laud's supporter John Jigon, an Essex pastor, was also said to have said, "It is a pity that the Bible has been translated into English, for now every woman and beggar thinks that they are capable of disputing with certified theologians." A few years later, the skeptical layman Matthias Pridow asked, "Has the invention of printing and gunpowder done more harm than good?" [1959] Comparison offered an answer. The distribution and discussion of the Bible among the people led, strange as it may seem, to a decrease in its authority.

It was amusing when the Catholic Patrick Carey, brother of the Falklands, used the analogy of the Bible to object to laws being translated into English: