Мы не должны приписывать книгопечатанию слишком многого. Средневековые проповеди и пьесы-миракли также основывались на Библии, чтобы преподать политические и социальные уроки. Но теперь печатное слово могло быть заново обдумано и перечитано как наедине, так и в собрании. Проповедь, конечно, появилась раньше книгопечатания. В XVI и XVII вв. она была как помощником, так и соперником печати. В процессе расширения протестантизма до самых темных уголков страны устное слово было более важным, чем печатное; хотя перевод Библии на валлийский язык в годы правления Елизаветы стал знаменательным событием[154]. Книгопечатание на английском языке, в котором Бэкон видел пример открытия, сделанного случайно промышленными рабочими, а не учеными, совершило переворот в общении между людьми. Радикальный немецкий теолог XVI в. Томас Мюнцер предвосхитил Уэсли в том, что увидел весь мир как свой приход: печать не знала границ[155]. Как писал Дефо, “произнесение проповеди — это разговор лишь с малой частью рода человеческого; книгопечатание — это общение со всем миром”[156]. Печатание на родном языке помогало идеологической обработке населения и взращиванию идейной оппозиции; оно помогало сделать культуру более разнообразной. Правительства и церковные цензоры старались держать его под контролем, но падение международной церкви и установление национальных протестантских церквей означало, что ереси могут быть в печатном виде ввезены из-за пределов Англии. А когда цензура в Англии пала в 1641 г.

Мы не должны думать о Библии просто как о книге, которую надо было прочесть или прослушать. Она была повсюду в жизни мужчин, женщин и детей. Не только в церковной службе, которую они должны были посещать, но и в балладах, которые они покупали и распевали[157], и в их повседневном окружении. Там, где сегодня мы ожидаем увидеть обои, почти во всех домах висели драпировки, чтобы сдерживать сквозняки и покрывать грубые стены. Часто это были “расписные ткани”, эти “картины бедных людей”, и на них, как правило, преобладали библейские сюжеты. В соответствии с Второзаконием (11.20) библейские тексты часто писались на стенах или на столбах в домах, “возможно, представляя первую и наиболее обычную форму, посредством которой ‘неграмотные’ знакомились с письменным словом”. Вдобавок стены покрывались печатными листами — альманахами, иллюстрированными балладами и большими листами с печатными текстами, опять-таки часто посвященными библейским сюжетам. Более опосредованно “благочестивые скрижали”, специально отпечатанные для украшения стен и “наиболее подходящие для того, чтобы находиться в каждом доме”, часто содержали тексты из Библии (особенно псалмы), а также молитвы, поучения для набожных хозяев, сведения по медицине и советы. Такие скрижали были предназначены для использования и для ссылок: их можно было выучить наизусть. Похоже, большинство населения познакомилось с печатными текстами и с Библией благодаря этим украшениям. Большая часть этих поделок погибла; но все же сохранилось достаточно для того, чтобы д-р Тесса Уатт реконструировала те доказательства, которые я обобщил в этом и в следующих абзацах[158].

Библия, таким образом, была вездесуща в убранстве домов. Но дома включали в себя и пивные, которые вместе с церквами являлись главными центрами общественной жизни. Их стены и колонны также были разукрашены расписными тканями и текстами и покрыты балладами и большими листами бумаги с “благочестивыми скрижалями”. Комната Фальстафа в таверне Подвязки была “разукрашена изображениями истории блудного сына”[159]. Мужчины и женщины, которые никогда не открывали Библию, были хорошо знакомы со многими из ее лучших историй, с заповедями Моисея, заповедями Блаженства и с нравственными увещеваниями, основанными на Библии. Несколько поколений детей в отличие от более ранних и более поздних поколений выросли в обстановке, насыщенной новой печатной культурой и Библией на родном языке.

Отпечатанная на родном языке Библия была важным литературным открытием, особенно для тех, кто научился читать по Писанию. В Библии содержатся интересные истории, а также модели поведения, хорошего и дурного. Для нас сейчас знание библейских мифов — нечто само собой разумеющееся: они впитались в нашу культуру — и теперь забыты. Некоторые мифы были хорошо известны до изобретения книгопечатания; но печать дала возможность для распространения различных толкований, как мы увидим, когда станем рассматривать истории Адама и Евы, Каина и Авеля, Исава и Иакова[160].

Сейчас, когда культура книгопечатания находится в упадке, может быть, легче не преувеличивать ее важности. Библия более не была тайной священной книгой образованной элиты. Большинство мальчиков и девочек учились читать по Библии. Она больше не была тайной, доступной только знающим латынь выпускникам университетов; в течение двух веков или около того ее истории составляли существенную часть легкого популярного чтения. Роман еще не был изобретен и не соперничал с повествованиями вроде историй Ноя и его ковчега, Иосифа и его братьев, Ионы и кита, Самсона и филистимлян, Давида и Голиафа. Средневековые пьесы-миракли представляли их в весьма популярных изложениях; теперь же их можно было изучать серьезно и не спеша[161].

Я говорю о “библейской революции” в двух смыслах.

Поскольку библейская революция потерпела поражение, саму Библию постигла та же участь. Только закончив эту книгу, я вспомнил слова Маркса: “Кромвель и английский народ воспользовались языком, страстями и иллюзиями, заимствованными из Ветхого Завета… Когда буржуазные преобразования были закончены, Локк сменил пророка Аввакума”[162].

VII

До сих пор мои рассуждения касались большей частью довольно-таки искушенных читателей Библии. О них легче найти материал, но они, вероятно, не были большинством. Возможно, более типичным был Эрайз Эванс, валлиец, который признавался перед тем, как приехать в Лондон в 1629 г.: “Я смотрел на Писание как на историю событий, которые происходили в других странах, с другими людьми; но теперь я смотрю на это как на мистерию, тайну, которую предстоит открыть в наше время, которая принадлежит и нам”[163]. Он думал, что 8-я и 11-я главы Откровения описывают гражданскую войну в Англии, а 8-я и 9-я главы Амоса — все, что происходило с начала Долгого парламента, включая разрыв между пресвитерианами и индепендентами[164]. “Охвостье” Долгого парламента было зверем из 13-й главы Откровения[165]. Эванс был, скажем напоследок, эксцентричен в своем толковании. Но радикалы часто делали различия между “историей” и “мистерией”[166].

Итак, было важно, чтобы простые люди имели право читать и обсуждать Библию: решить для себя не “верить так, как верит церковь”[167]. “Ареопагитика” Милтона подытожила радикальное направление мысли, которое к 1644 г. уже имело право на самовыражение. Небиблейской легендой почти такой же силы была легенда о нормандском иге, восходящая ко временам свободных англосаксов, живших до того, как завоевание 1066 г. установило правление чужеземных королей и лендлордов. Изменения в аграрном строе, происходившие в XVI и начале XVII в., огораживания и сгоны с земли, мятежи 1536, 1549, 1607 гг. (в ходе которых употреблялись слова “левеллеры” и “диггеры”), 1628-31 гг., — все эти и более мелкие волнения свидетельствовали о социальном напряжении, которое выражалось в классовых политических теориях, одним из вариантов которых была теория Нормандского ига. Присловье: “Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был господином?” — было тоже библейской версией[168]. Библия давала уверенность и поддержку мужчинам и женщинам, которые отчаянно в этом нуждались. Для них связь времен распалась; беспрецедентные вещи случались с их миром и их жизнями, и явно вне человеческого контроля. Наиболее отважные из них задумали такие необычные решения, что их можно было принять, только если рассматривать их как возврат к более чистым библейским временам. Бог работал в этом мире, опрокидывая его, чтобы преобразовать; где же, как не в его Слове, следует искать объяснения его таинственным действиям и намерениям и распознавать его волю?

Особенно часто использовали Библию в качестве мерила для оценки и критики существующих институтов и обычаев. Если их нельзя было найти в Библии, они вызывали подозрение. Умолчания Библии стали почти столь же важны, как и ее текст. И Джон Нокс, и Генри Бэрроу думали, что церемонии, не оправданные Писанием, являются греховными, и Бэрроу добавил сюда воздержанность в пище в период Великого поста, государственное духовенство и мирской патронаж[169]. Сепаратист-антиномианин Джон Трэск дошел до того, что^ требовал от Библии точных инструкций для всего, что делается[170]. В революционные десятилетия Уильям Делл не находил в Писании подтверждения существования национальной церкви[171]. Уильям Эрбери и многие другие, как ни старались, не могли найти Троицы в Библии[172]. Квакеры, как и Бэрроу, не нашли в ней оправдания ни “призыву духовных лиц к служению по причине их человеческой учености”, ни их “сделкам с народом чуть ли не в течение всего года”, ни “окроплению водой во время крещения”[173]. Томас Эдвардс в 1646 г. сообщает о сектантах, которые заявляют, что “Писание нигде не говорит о святых дарах, ни как о понятии, ни как о вещи”[174]. Полковник Рейнборо признался участникам дебатов в Петни в 1647 г., что он не нашел в Библии ничего, что оправдывало бы существующее избирательное право[175]; Уильям Эспинуолл заметил, ^что в Библии не упоминается суд присяжных. Следовательно…[176]

О важнейшей проблеме десятины — 10-процентном налоге на доходы всех англичан для поддержания приходского священства Лилберн думал, что это было древнееврейским обычаем, отмененным Евангелием[177]. Уинстэнли полагал, что десятина была дарована священникам Вильгельмом Завоевателем, чтобы держать бедных в повиновении, и потому должна быть отменена в результате победы парламента в гражданской войне[178]. Пресвитерианин (впоследствии епископ) Джон Гоуден, с другой стороны, доказывал, что поскольку Новый Завет не упоминает о десятине, это значит, что она не отменена[179].

Ставить под вопрос десятину значило ставить под вопрос существование государственной церкви, так как без десятины не могло выдаваться регулярное содержание приходскому духовенству. Но десятина включала также права светской собственности. “Присвоенные” десятины собирались мирянами, чьи предки имели возможность захватить или купить монастырские земли во время Реформации. Это касалось проповедничества, другой важнейшей проблемы. Там, где десятины принадлежали светскому владельцу, он мог содержать викария, платя ему ничтожную стипендию, недостаточную для того, чтобы привлечь образованного проповедника. Имелось много светских собственников десятин на Севере и на Западе; например, семья Сиднеев владела десятинами в Уэльсе. Так что распространение проповеди “в темные закоулки земли” вступало в конфликт с правами собственности зажиточных граждан. И еще больше проповедников, казалось, было необходимо, чтобы завершить обращение Англии в протестантскую веру — необходимо для национальной безопасности в мире, где воинствующий католицизм занимал наступательную позицию. Здесь существовали парадоксы. Собственники десятин были кровно заинтересованы в укреплении протестантизма, так как реставрация папизма отняла бы у них присвоенные владельческие права. И в то же время наиболее ревностные протестанты хотели увеличения роли проповеди — и требовали отмены присвоенных прав на десятину.