Паписты не дают народу читать Писание... И так же не только наши недавние прелаты, но и пресвитериане слишком косны и тоже не дают бедным людям читать Писание, боясь, что те превзойдут своих учителей и отберут у них их кафедры. Видеть на своих кафедрах тех, кто не имел на себе рук [т. е. кто не был рукоположен] — о, как они визжат от страха!

John Rogers, Ohel or Bethshemesh (1653), цит. no Edward Rogers, Some Account of the Life and Opinions of a Fifth-Monarchy Man (1867), pp. 70-71

Книга, вложенная в каждую грубую руку,

Каждый думает, что он поймет эту книгу лучше всех,

Общее правило сделалось общей добычей И зависит от милости черни.

По нежной странице бьют узловатые кулаки И самым одаренным считается тот, кто громче всех орет.

John Dryden, Religio Laid (1682)

Боюсь, необходимо начать с объяснения того, как я употребляю слово “радикал”, так как некоторые пуристы считают, что неправильно употреблять для описательных и аналитических целей слово, которое современники не употребляли. Я нахожу это неприемлемым. Джонатан Доллимор заметил, что идеология существовала задолго до того, как появилось обозначающее ее слово[909]. То же произошло с пантеистами и меньшинствами, коммунистами, анархистами и революционерами. Я не знаю, как иначе, чем словом "радикалы", обозначить людей, которые в середине XVII в. (и ранее) придерживались неортодоксальных взглядов на религию и политику; эти взгляды ставили их вне респектабельных групп, которые мы называем англиканами, пресвитерианами или индепендентами. Так же поступают профессора Р. Л. Гривс и Р. Заллер в своем достойном восхищения “Биографическом словаре британских радикалов в XVII в.”[910]. Современники могли свалить всех моих радикалов в одну кучу с сектантами, и действительно, большинство сектантов, похоже, были радикалами, а большинство радикалов сектантами. Но слово “секта” в середине XVII в. не подразумевало организацию и идеологическое соглашение, как это происходит сейчас: существовали радикалы, которых современники называли левеллерами и рантерами, но не существовало левеллерской или рантерской секты. Я употребляю слово “радикал”, чтобы обозначить тех, кто придерживался неортодоксальных мнений, а не приверженцев какой-либо религиозной или политической группы. Не все левеллеры были сектантами: очень радикальный Уильям Уолвин оставался членом национальной церкви. Даже более радикальный Джерард Уинстэнли был членом Англиканской церкви после Реставрации. Другие “радикалы” — Милтон, полковник Хатчинсон — не принадлежали вообще ни к какой церкви. Отнесение людей к радикалам означает не больше и не меньше, чем то, что они отрицали корни и ветви некоторых установленных ортодоксий. Не все отвергали одни и те же ортодоксии, и они могли глубоко не соглашаться друг с другом. Но пока кто-нибудь не предложит лучшего слова для обозначения людей, о которых я пишу в этой главе, я буду продолжать называть их радикалами[911].

I

Я назвал свою первую главу “Библейская культура”. Но я принял во внимание замечание Эдварда Томпсона, что “сам термин ‘культура’ с его уютным призывом к согласию может отвлечь внимание от социальных и культурных противоречий, от фракций и оппозиций внутри целого”[912]. Революционная Библия радикалов — это только одна версия библейской культуры. Библия долго приспосабливалась к нуждам общества неравенства и могла быть заново приспособлена к иному обществу неравенства, которое установилось после кризиса 40-х и 50-х годов — и еще более решительно в связи с милленарийскими чаяниями радикалов. Но в этой главе я рассматриваю библейский радикализм этих пугающих десятилетий.

Чего мы не знаем и, может быть, никогда полностью не узнаем, так это насколько преемственность подпольного радикального использования Библии шла от лоллардов, затем через мучеников Фоукса к внезапному появлению библейского радикализма в 1640-х годах. Некоторые сведения о преемственности в определенных географических областях, а также в определенных темах — использование Библии для критики таинств и обрядов церкви, осуждение идолопоклонства и поощрение иконоборчества, милленаризм, суд святых над миром, совершенствование в этой жизни, идея, что все мужчины и женщины могут быть спасены, проповедь мирян-рабочих, библейская критика — я дал в разделе “От лоллардов к левеллерам”; там же говорится о повторяющихся ересях — мортализме, антитринитаризме, скептицизме относительно существования небес, ада, дьявола и греха, отказе от церковного брака. Томас Нэш говорит о разнообразии сект, которые уже существовали в 1590-х годах с их собственными “рабочими проповедниками”[913].

Была ли преемственность в радикальных идеях или нет, не может быть сомнений в богатстве неортодоксальных теорий; некоторые из них, весьма изощренные, вышли на поверхность после падения цензуры. Этому аспекту печатного бума 1640-х годов не всегда уделяется должное внимание. В первый раз в английской истории любой, кто мог убедить печатника, что его или ее идеи могут принести деньги, мог получить доступ к печати. Значительное число людей (включая женщин), не имевших университетского образования, часто даже не окончивших начальной школы, не имели препятствий к публикации.

Таким образом, политические советы теперь давались не только людьми, которые имели классическое образование и признавали, что дискуссия должна вестись согласно установленным формальным правилам, начинавшимся с силлогизма. Манифестом радикалов стала проповедь, озаглавленная “Достаточность обучения Духа, без человеческой учености”, опубликованная сапожником Хау в 1640 г. Он доказывал, что ученость может быть полезной для ученых, юристов и джентльменов, а те, кто не имеет образования, предпочтительнее ученых на проповеднической кафедре, так как обучение Духа — это все, что имеет значение для понимания “души Бога”. Все люди должны читать Библию и решать сами для себя, а не так, как им говорили обученные. Хау умер через несколько месяцев после того, как появилась его проповедь, но она привлекла большое внимание. Из огромного числа книг и памфлетов, опубликованных между 1640 и 1660 гг., значительная часть была написана авторами, которые были “неграмотны” в глазах ученых. Они знали так же мало латыни или греческого, как Шекспир. Так что в дискуссиях междуцарствия больше не было общего фона классической учености; правила логики, которые строили структуру академического спора, игнорировались. Университетские профессора относились к новичкам с презрением, и это, в свою очередь, питало оппозицию к университетам как таковым. Весь классический образ мыслей и условности академических аргументов были поставлены под вопрос. В самом деле, приносили ли университеты вообще какую-нибудь пользу? Библейская культура раскалывалась на мелкие куски.