французом». И далее он пишет: «Французский язык красив и благороден. Французским невозможно овладеть, невозможно научиться говорить и писать по-французски, не зная некоторых вещей, без которых нет того, что в старину называли честью, Французский не выносит лжи. Чтобы говорить по-французски, нужно иметь в душе благородство и чистосердечие. Мне могут, конечно, возразить, указав на Вольтера. Но Вольтер, который во всех других отношениях был весьма не глуп, говорил на выхолощенном и уже изрядно опошленном языке».

Оставим в покое Вольтера, который, конечно же, не был иезуитом, хотя и был кое-чем похуже, и остановимся на том, что нам никогда не понять разницы между верой еn Dieu и верой a Dieu, так же как нам непонятно, каким образом должны становится католиками те, кто верит в Бога. Что же касается готовности иезуитов убивать во имя Бога, то это уже нечто из области политики. Люди убивают друг друга во имя идола. Но это не имеет ничего общего с душой, способной согревать своего Бога в его агонии, чтобы дать ему жизнь, чтобы превратить агонию в жизнь.

Что же касается Давида, которого хотела вернуть к жизни своими поцелуями и объятиями Ависага, что касается этого агонизирующего Христа - спасет ли нас Бог, Отец его? - то здесь речь идет об оправдании, а это нечто из области морали.

Недавно я прочитал у Льва Шестова (Ночь в Гефсимании, эссе о философии Паскаля) об ужасной дилемме, поставленной Эразмом{340} перед Лютером и состоящей в том, что ежели наши добрые дела нас не спасают и спасение наше зависит только от благодати, которую Бог по собственной своей воле и свободно может ниспослать одним, лишив ее других, то «где же тогда справедливость?». И Шестов говорит: «Эразм не хотел ставить под сомнение Библию или Святого Апостола Павла. Как и все, он осуждал Пелагия{341} и признавал учение Святого Августина о благодати{342}, но ему была невыносима страшная мысль о том, что Бог «по ту сторону добра и зла», что наша «свободная воля», наша готовность подчиниться закону всецело находится в ведении высшего суда, что перед Богом нет у человека никакой защиты и никакого оправдания. Так писал Эразм, так думали прежде и думают теперь почти все, даже можно сказать, все люди». Все люди - может быть, но все христиане - отнюдь! Верить таким вот образом христиане не могут. Бог «по ту сторону добра и зла»? Нет, это не правда! «По ту сторону», Jenseits, это германская формула прогрессиста Ницше. Бог внутри добра и зла и объемлет их, подобно тому как вечность внутри прошлого и будущего и одновременно объемлет их, оказываясь сама по ту сторону времени. Что же есть в таком случае справедливость? В морали - нечто, в религии - ничто.

V. Мужество веры

Отец Гиацинт (ниже мы еще будем говорить о нем более подробно), детскими воспоминаниями которого были «католическая печаль домашнего очага, гордая душа его почтенного отца и смиренная душа его доброй матери» (Houtin, le p. Hyacinthe, III, p. 250), этот несчастный отец Гиацинт, мечтавший обрести свою Церковь в саду и келье своего монастыря, вступил в переписку с Эрнестом Ренаном и 11 мая 1891 года написал ему следующее: «Это иллюзия? Не более, чем воспоминание? Всего лишь надежда? Мне с моею простой и наивной верой спиритуалиста и христианина подходит это последнее предположение. Во всяком случае, я так твердо верую в загробную жизнь и конечное спасение души человеческой, что не теряю надежды, что мы с Вами придем к полному согласию если не на этом свете, то в мире ином» (Houtin, le p. Hyacinthe, III, p. 370).

Отцу Гиацинту с его простой и наивной верой было невдомек, что иллюзия, воспоминание и надежда - это все одно и то же «предположение», а вовсе не три разных, что надежда это и есть воспоминание, что и то и другое суть иллюзия, и, наконец, что вера, согласно Святому Павлу, это осуществление ожидаемого (Евр., XI, 1). Иначе говоря, надежда есть факт воли. Но разве воспоминание не зависит точно так же от воли? Святой Павел и сам с пиндаровским пафосом говорит, что пища, питье, праздники и Суббота «это есть тень будущего»- σκιά των μελλόντων (Колос., II, 17). И если верно, что воспоминание - это тень будущего, то не менее верно и то, что надежда - это тень прошлого.

В Дневнике отца Гиацинта в записи от 18 октября 1892 года

читаем: «Мыслитель должен либо утверждать, либо отрицать что- либо. Ренан, при всей своей интеллектуальной мощи, не сумел преодолеть сомнений, для этого ему не хватило мужества».

Мужество!

Вера - дочь мужества; утверждение, отрицание, догма - сыновья мужества.

Мужество (virilidad) происходит от vir - мужчина, самец. Ту же самую корневую основу имеет и virtus{343}, и вера, по словам христианских богословов - хотя «богослов» и «христианин» противоречат друг друту, - это богословская добродетель. Богословская добродетель, но не добродетель богословия. Нет никаких добродетелей богословия, кроме разве что furor theologies{344}, отца Инквизиции. Но давайте присмотримся к этому пониманию мужества, поскольку святой отец думает, что способность утверждать или отрицать, преодолевать сомнения это скорее факт воли, нежели интеллекта. Обратимся же к воле и воле к вере.