рационализировать, Бога, но Бог не поддается рационализации.

Отсюда тот ритм в истории мысли, о котором мы говорили. Позитивизм принес с собой эпоху рационализма, то есть материализма, механицизма и мортализма; вот тут-то и возвращается витализм, спиритуализм. Чем был прагматизм, если не попыткой восстановить веру в человеческую цель Вселенной? На что были направлены усилия Бергсона, например, особенно в его сочинении о творческой эволюции{174}, если не на восстановление личного Бога и вечного сознания? Так что жизнь не сдается.

И напрасно кто-то хочет, игнорируя этот мифопоэтический, или антропоморфический, процесс, рационализировать наше мышление, как если бы мы мыслили только лишь для того, чтобы мыслить и познавать, а не для того, чтобы жить. Сам язык, с помощью которого мы мыслим, не позволяет нам этого делать. Язык, субстанция мысли, это система метафор, основанная на мифическом и антропоморфическом фундаменте. Чтобы создать абсолютно рациональную философию, ее надо было бы создать из алгебраических формул или выдумать для нее специальный язык - язык нечеловеческий, то есть не приспособленный к потребностям жизни, - что попытался сделать доктор Рихард Авенариус, профессор философии из Цюриха, в своей Критике чистого опыта (Kritik der reinen Erfahrung), желая избежать предвзятых мнений. Эта энергичная попытка Авенариуса, предводителя эмпириокритицистов, на деле окончилась абсолютным скептицизмом. Он сам говорит об этом в конце введения к вышеупомянутой работе: «Ребяческая самоуверенность в том, что именно мне удастся «найти истину», давно миновала; лишь на пути узнал я настоящие трудности, а через них и границы своих сил. А каков конец? ... Достигнуть бы только ясности с собой самим! ".

Достигнуть ясности!.. Достигнуть ясности! Достигнуть ясности сможет лишь чистый мыслитель, который вместо языка будет использовать алгебру и сумеет избавиться от своей собственной человечности, то есть не человек, а некое бессодержательное, исключительно объективное существо, а в конечном счете нечто не существующее. Вопреки разуму мы вынуждены размышлять о жизни, и вопреки жизни нам приходится рационализировать мышление.

Эта персонификация, одушевление всего сущего, проникает в самое сердце нашего познания. «Кто же дождь посылает нам?», «Кто делает гром?» - спрашивает старик Стрепсиад у Сократа в Облаках Аристофана, и философ отвечает ему: Облака, а не Зевс. А Стрепсиад: «Кто ж навстречу друг другу их гонит, скажи? Ну не Зевс ли, колеблющий тучи?», а Сократ ему на это: «Да нимало, не Зевс. Это - Вихрь». «Ну и ну! - изумляется Стрепсиад. - Значит, Вихрь! И не знал я, деревня, что в отставке уж Зевс и на месте его нынче Вихрь управляет вселенной». И простодушный старик продолжает в том же духе персонифицировать и одушевлять Вихрь, который правит нынче, как царь, и не лишен сознания своего царского достоинства. И все мы, переходя от какого-нибудь Зевса к какому-нибудь вихрю, от Бога - к материи, например, делаем то же самое. И это потому, что философия работаает не с объективной реальностью, которая дана нашим чувствам, а с совокупностью идей, образов, понятий, представлений и т. п., которые воплощены в языке и которые наши предки передали нам вместе с ним. То, что мы называем миром, объективным миром, есть не что иное, как определенная общественная традиция, и поэтому он нам дан, как факт.

Человек не может примириться ни с тем, чтобы быть единственным во всей Вселенной существом, наделенным сознанием, ни с тем, чтобы быть объективным феноменом среди других объективных феноменов. Он хочет спасти свою живую, то есть страстную, субъективность, делая живой, личной, одушевленной всю Вселенную. Поэтому и для этого были открыты Бог и субстанция, которые всегда - под той или иной маской - возвращаются в человеческое мышление. Благодаря тому, что мы наделены сознанием, мы чувствуем свое существование, - а это совсем не то же самое, что знать о своем существовании, - и хотим почувствовать существование всего прочего, почувствовать, что каждая из индивидуальных вещей тоже является неким Я.

И его доктрина, в известной степени, предвосхищает доктрины Шопенгауэра{175} и Гартмана{176}. Учение первого из них о Воле и учение второго о Бессознательном потенциально содержатся уже в учении Беркли, согласно которому быть значит быть воспринимаемым. К этому надо добавить: и заставить другого воспринимать себя. И старое изречение, согласно которому operari sequitur esse, творчество сопутствует бытию, надо видоизменить и сказать, что быть это значит творить, и существует только то, что творит, действует, и лишь постольку, поскольку творит.

Что же касается Шопенгауэра, то нет необходимости утруждать себя доказательством того, что Воля, которую он постулирует в качестве сущности вещей, происходит из сознания. Достаточно прочесть его книгу о Воле в Природе и станет очевидно, что некий дух и даже личность он приписывал тем же растениям. Эта доктрина логически привела его к пессимизму, поскольку Воле внутренне присуще страдание. Воля это некая сила, которая сама себя чувствует, то есть страдает. И наслаждается, - добавит кто-то. Но ведь невозможно наслаждаться, будучи неспособным страдать, способность к наслаждению и способность чувствовать боль - это одна и та же способность. Кто не страдает, тот и не наслаждается, подобно тому, как не чувствует тепла тот, кто не чувствует холода.

Вполне логично также и то, что Шопенгауэр, который из своей волюнтаристской доктрины, иначе говоря, из персонализации всего сущего, извлек пессимизм, делает из всего этого вывод о том, что основанием морали является страдание. Лишь отсутствие социального и исторического чувства, неспособность и человечество тоже почувствовать как некую личность, хотя и коллективную, одним словом, эгоизм помешал Шопенгауэру почувствовать Бога, помешал ему индивидуализировать и персонифицировать всеобъемлющую и коллективную Волю: Волю Вселенной.

С другой стороны, примите во внимание его неприязнь к эволюционистским, или трансформистским, чисто эмпирическим доктринам, а именно так он воспринял учения Ламарка и Дарвина, чью теорию, судя о ней лишь по пространному резюме в Times, в одном из своих писем Адаму Льюису ван Доссу (от 1 марта 1860) он квалифицировал как «грубый эмпиризм» (platter Empirismus). Действительно, с точки зрения такого волюнтариста, как Шопенгауэр, теория Дарвина, столь осторожная, осмотрительно эмпирическая и рациональная, не принимала в расчет внутреннюю пружину, существенную движущую причину эволюции. В самом деле, какова та скрытая сила, та предельная движущая причина, которая побуждает живые организмы продлевать свое существование, пробуждает в них стремление сохраняться и размножаться? Отбор, приспособление, наследование - все это лишь внешние условия. Эта внутренняя движущая сила, которую он назвал волей, согласно нашему предположению является во всех других существах тем, что мы ощущаем в себе как чувство воли, как побуждение быть всем, быть всеми другими, не переставая в то же время быть тем, что мы есть. Можно сказать, что эта сила является чем-то божественным в нас, это сам Бог, который в нас творит, потому что в нас страдает.

Эта сила, это влечение к сознанию, эта симпатия заставляет нас обнаруживать сознание во всем. Она приводит в движение и возбуждает мельчайшие живые существа, приводит в движение и возбуждает, быть может, самые клетки нашего собственного телесного организма, который представляет собою некое более или менее единое сообщество живых существ; она приводит в движение наши кровяные шарики. Из множества жизней слагается наша жизнь, из множества стремлений, быть может, на грани бессознательного, складывается наше витальное стремление. Сновиденье нашей веры в то, что клетки, кровяные шарики нашего организма имеют что-то вроде сознания или рудиментарной, клеточной, атомарной его основы, - ничуть не более абсурдно, чем те многочисленные сновидения, которые считаются теориями, имеющими право на существование. А коль скоро мы вступили на путь фантазий, можно вообразить себе, что эти клетки общаются между собой, и одна из них высказывает свою веру в то, что все они - суть части единого высшего организма, наделенного коллективным личным сознанием. Фантазия эта в истории человеческого чувства возникала не раз, когда какой-нибудь философ или поэт предполагал, что мы, люди, подобны кровяным шарикам некоего Высшего Существа, обладающего коллективным, Вселенским сознанием.

Быть может, необъятный Млечный Путь, который мы в ясные ночи видим на небе, этот гигантский сегмент, не более, чем молекулой которого является наша планетная система, есть, в свою очередь, всего лишь клетка Вселенной, Тела Бога. Все клетки нашего тела своею деятельностью способствуют поддержанию и возгоранию огня нашего сознания, нашей души; и если бы сознания, или души, всех клеток полностью проникли бы в наше сознание, которое из них слагается, имей я сознание всего, что происходит в моем телесном организме, я ощутил бы в себе целую Вселенную, и тогда, быть может, изгладилось бы мучительное ощущение моих границ. Если же все сознания всех существ собираются в одно вселенское сознание, то оно, то есть Бог, есть все.

В нас ежеминутно рождаются и умирают смутные сознания, элементарные души, и из этих их рождений и смертей складывается наша жизнь. Когда они умирают внезапно, мы испытываем боль, резкую, как от удара. Вот так и в лоне Бога рождаются и умирают - неужто умирают? - сознания, своими рождениями и смертями составляя Его жизнь.

Если существует некое Всеобъемлющее и Высшее Сознание, а я - его идея, то может ли какая-нибудь идея угаснуть в нем полностью? После моей смерти Бог по-прежнему будет помнить меня, а разве, если я существую в памяти Бога, если мое личное сознание сохраняется в высшем Сознании, это не значит, что я не умираю?