Мир среди войны

Но вот однажды, выпив для храбрости чуть больше обычного, он все же свернул в улицу. Старые соседи выглядывали из дверей лавок, чтобы сочувственно поприветствовать его. Перемолвившись с одним, с другим, он окончательно приободрился, радуясь тому, что может появиться на людях, достойно неся свой крест, как то и подобает старому солдату.

Подойдя к старой своей лавочке, он увидел, что ее переделывают под новую, роскошную кондитерскую. Перегородку, отделявшую задние комнаты, уже снесли; убрали старый прилавок, облокотись на который он когда-то мечтал о тихой старости, когда будет жить на попечении сына, возглавившего дело. И все же, несмотря на эти воспоминания, то, что он увидел, ему понравилось, – ничего нет в жизни естественнее перемен. «Неплохо выглядит», – подумал он.

Завидев дона Хуана, который глядел на него, стоя в дверях склада, Педро Антонио подумал: «А у него все по-прежнему!..»

– Приветствую, дон Педро Антонио… Вернулись, стало быть? Что новенького?

– Ну, плохое все позади… А вы как?

– Ничего, ничего, слава Богу… Слышал я о вашем горе…

– И я – о вашем… Видно, так уж суждено! Теперь – что поделаешь…

– Что пропито, то прошло… Такая жизнь!

– Да…

Педро Антонио умолк, и дон Хуан, видя, что пауза затягивается, сказал:

– Так, так, так… Стало быть, опять в наших краях!.. Славно!

– А дочка ваша как? – спросил отставной кондитер, до глубины души уязвленный тоном, с каким было сказано это «славно!».

– Рафаэла? Замуж вышла за Энрике соседского, Сабалету… Помните его?

– Что ж, крепкого им счастья!..

На том разговор и кончился. У Педро Антонио навернулись на глаза слезы, всю душу перевернул ему этот пустой разговор. Дон Хуан глядел ему вслед, не без приятности думая о том, что по крайней мере его дети и его склад остались целы. И все же в нем шевельнулось и сочувствие к старому соседу.

Педро Антонио направился в церковь прежнего своего прихода, где и оплакал, в себе, и потерянную лавку, и погибшие мечты.

Церковь, церковные службы помогали ему коротать досуги, служили прибежищем в этой тихой жизни, где не нужно было заботиться ни о деле, ни о завтрашнем дне. Заслышав колокольный звон, он каждый раз отправлялся к вечерне, чтобы помолиться вместе с другими прихожанами, многие из которых были ему незнакомы. Отрешенные, дремотно покачиваясь, они возносили хвалы Деве Марии, не вникая в смысл молитв, машинально, в уме же перебирая каждый свои домашние заботы: болезнь ребенка, счет от домовладельца, неудачно купленные ботинки, которые жали, предстоящую поездку – все, что они видели и слышали, все, что было близко и знакомо; усердно предавались они благочестивому занятию, а ум блуждал, не скованный молитвой, – так ветерок рябит поверхность заводи, не затрагивая неспешных глубинных течений. Эта общая мольба, переплетенная со скромными будничными заботами и тревогами, эта зыбкая духовная мелодия, к которой каждый подбирал свои слова, рождала в них приток сокровенных чувств, складывалась в баюкающую душу привычку, благоуханную, по-братски единящую этих простых, скромных людей. Больше всего нравилась Педро Антонио литания: ora pro nobis, переходящая затем в miserere nobis.[135] Сколько раз случалось, что все еще продолжали повторять ora pro nobis, когда уже наступал черед запевать miserere! Надо было сосредоточиться, встряхнуться немного. Наконец молебен подходил к концу; все вставали и не спеша выходили в прохладу сумерек. Случалось, что, остановив Педро Антонио, кто-нибудь из прихожан, не всегда знакомый, предлагал ему святую воду. Слегка поклонившись на прощание, каждый шел в свою сторону.

Время от времени кондитер видался со своими старыми друзьями, но дон Браулио теперь почти не выходил из дому, жалуясь на то, что долгие прогулки ему уже не под силу: заржавели шарниры, выдохлись мехи; дон Эустакьо не изменился, но присоединился к другой тертулии; Гамбелу, угрюмый и мнительный, остался один как перст, и шутки его день ото дня становились все язвительнее. Обычно живший попечительством старых друзей, он, однако, несколько улучшил свое положение, когда выяснилось, что неожиданно умерший дон Браулио назначил ему в своем завещании пожизненную пенсию; основным же наследником сделал своего племянника, которого ни разу в жизни в глаза не видел, своей волей утвердив его прямым наследником, что, с одной стороны, было проще всего, а с другой – давало ему возможность выказать себя приверженцем традиции.

Как-то утром Педро Антонио повстречался с доном Хосе Марией. Они разговорились, причем старый заговорщик обычным для него важным тоном, каким говорят комедийные старики, повторял через слово: «Главное, что нам теперь нужно, это мир, мир!» Он вел переговоры относительно государственных долговых бумаг, в значительной степени являвшихся следствием войны, и мечтал о новых займах, на которые вынуждено будет пойти правительство в обескровленной стране. Вот когда его хлопоты о карлистских финансах окупятся сторицей!