– Послушай, Перико, – обращался Гамбелу к Педро Антонио, – вот это вот: «В грохоте потрясений созидает революция новый мир», – божественно сказано, а? Особенно – «в грохоте потрясений…» А дон Хосе Мариа – тоже любит подпустить туману – говорит, что Приму невдомек, что могут быть потрясения тихие…

И конце года тертулия обсуждала известие о том, что революционеры предлагают юному Карлосу испанский трон при условии конституционной монархии и всенародного голосования, которое должно подтвердить законность его притязаний, – известие, вызвавшее острые споры, между тем как Педро Антонио безучастно ворошил угли в жаровне, считая все это досужей болтовней. Гам белу с воодушевлением рассказывал о том, что прогрессисты жаждут союза с Кабрерой, и даже священник относился к этому благосклонно, поскольку до сих пор имел зуб против умереных. Зашел дон Хосе Мариа и, побыв недолго, наморщив лоб, покачал головой; резко встав, сказал: «Дела, дела!» – и ушел домой спать.

– Ступайте с Богом, – напутствовал его дон Эустакьо, а когда тот вышел, воскликнул: – Вот дуралей!

Новый, шестьдесят восьмой год все встретили с нетерпением, причем священник негодовал на то, что большая война, о которой было столько шуму, не спешит начаться. Поговаривали, что кое-где были замечены вооруженные отряды; печать, подавляемая цензурой, перешла в подполье. О королеве и о том, что творится во дворце, распространялись ужасающие, отвратительные слухи, заставлявшие дона Эустакьо восклицать: «Бедная сеньора!»; он испытывал по отношению к королеве сострадательное и покровительственное чувство, считая себя одним из тех, перед кем корона в вечном долгу. Дон Браулио, у которого было небольшое поместье в Кастилии, беспокоился, что год окажется неурожайным, что не удастся собрать и зернышка пшеницы, и священник слушал его с тайным, невольным удовольствием. Говорили о дефиците и о том, что смерть Нарваэса – дурное предзнаменование. Когда дон Хосе Мариа объявил о том, что в Лондоне под председательством дона Карлоса должна состояться крупнейшая конференция его сторонников – нечто вроде Совета из духовенства, знати и представителей всего испанского народа, – устраиваемая в честь Кабреры, по болезни неспособного приехать в Грац, где помещалась резиденция юного претендента, Педро Антонио воскликнул: «Боже мой! Если бы был жив дон Томас!..» На что Гамбелу ответил: «У нас еще есть Кабрера!» А дон Хосе Мариа добавил: «Речь идет о том, чтобы избежать девяносто третьего года[59] в Испании!»

– А это что такое? – спросил Гамбелу.

Когда объяснили, ему очень захотелось этого девяносто третьего года, который изменил бы вокруг все старое и давно привычное. Он вспоминал дни, когда на улицах раздавались крики: «Смерть подам!», – лихие дни.

Дядюшка Паскуаль беспокоился за исход конференции в Лондоне, переживал из-за депортированных на Канары генералов и говорил Педро Антонио, что в Австрии гонения на церковь, что Папа пал жертвой революционного террора и что Россия преследует католиков. Про себя же он радовался, чувствуя признаки надвигающейся бури, предвкушая борьбу и размежевание враждующих лагерей. Наконец пришло известие о том, что Совет состоялся, что Кабрера присутствовать не смог, потому что у него открылись раны сорок восьмого года и что дон Карлос был встречен криками: «Да здравствует король!» Говорили и о том, что старый вожак собирается стать во главе сторонников претендента и уж тогда придется расплачиваться за свои грехи и короне, и аристократам, и промышленникам, и торговцам.

– Все они довели страну до развала и смуты, – утверждал священник.

– Смешавшись с парламентскими крикунами, – добавлял дон Хосе Мариа, – мы пойдем к урнам, и тогда…

Беспрестанные разговоры о близкой революции не давали Игнасио покоя. Ему мерещились уличные перестрелки, баррикады. Пока же дело не шло дальше прокламаций; семнадцатого сентября появилась прокламация Топете, восемнадцатого – подписанная им и присоединившимся к нему Примом, в которой оба призывали браться за оружие.

Отдалившись от стариков, Гамбелу сблизился с молодежью; он ждал скорую революцию с чисто юношеским нетерпением.

– Уж кто мне по душе, – говорил он Игнасио, – так это он, Прим. «В грохоте потрясений, вопреки всему!» Да, такой человек на месте сидеть не будет!