– Как? Вдобавок ко всему ты еще и сплетник, наушник, соглядатай?

– У твоего Авеля есть и другие натурщицы, кроме тебя.

– Ну и что из этого? – взорвалась Елена. – Что из того, что у него есть другие? Значит, он умеет их завоевать! Может, ты и в этом завидуешь ему? Уж не оттого ли, что ничего другого тебе не остается, кроме как довольствоваться своей Антонией? А, теперь я понимаю! Только потому, что он сумел найти другую, ты тоже поспешил сюда в надежде получить другую? И ты явился сюда с грязными сплетнями? Тебе не стыдно, Хоакин? Уходи, уходи прочь, Хоакин, меня тошнит от одного твоего вида!

– Ради бога, Елена, пожалей меня… не обрекай на смерть!

– Уходи, уходи, отправляйся в церковь, лицемер жалкий завистник! Иди, пусть Антония полечит тебя, если тебе так плохо!

– Елена, Елена, ты одна можешь меня вылечить! Поступай как знаешь, Елена, но подумай только, что ты навсегда теряешь человека…

– Неужели ты хочешь, чтобы ради твоего спасения я навсегда потеряла мужа?

– Ну, его тебе нечего терять; его ты уже потеряла. От тебя ему ничего не нужно. Он неспособен тебя любить, Я, только я один, люблю тебя, люблю всей душой, люблю с нежностью, о какой ты даже не могла мечтать.

Елена поднялась, подошла к сыну и, разбудив его, взяла на руки; затем, обращаясь к Хоакину, сказала:

– Уходи! Сын Авеля приказывает тебе уйти! Убирайся!

XVIII

Хоакин захандрил еще пуще. Злость на то, что он обнажил свою душу перед Еленой, позор, который довелось ему претерпеть в доме Елены, когда его просто выставили за дверь, из чего он с очевидностью усмотрел, что она всегда его презирала, еще больше разбередили ему душу. Но и тут он сумел взять себя в руки, стремясь обрести в супруге и дочери утешение и поддержку. Однако домашняя жизнь стала казаться ему еще более мрачной, да и сам он стал более желчным и раздражительным.

В то время служила у них в доме горничной одна очень богобоязненная женщина, которая старалась не пропустить ни одной обедни, а все свободное от работы время проводила за молитвой у себя в комнате. Ходила она всегда, не поднимая глаз, и отвечала на все вопросы с необычной кротостью, каким-то чуть гнусавым голосом, Хоакин не переносил ее и старался выговаривать ей всякий раз, едва представлялся к тому случай. «Вы правы, хозяин», – отвечала она, по обыкновению.

– Как это я прав? – воскликнул однажды потерявший терпение хозяин. – Вот уж на этот раз я вовсе не прав!

– Хорошо, хорошо не сердитесь, значит, вы не правы.

– И все?

– Не понимаю вас.

– Как это не понимаешь, лицемерка, ханжа ты этакая? Почему ты не защищаешься? Почему не возразишь мне? Почему не бунтуешь?

– Бунтовать? Господь и пречистая дева запрещают мне это.

– Ты хочешь большего, – вмешалась в разговор Антония, – чем просто признания в своих ошибках!

– Нет, она не признает. Она преисполнена гордыни!