– Я преисполнена гордыни?

– Вот видишь? Это и есть гордыня, и притом самая лицемерная, – не признавать ее. Тебе хочется упражняться в долготерпении и кротости. И ты решила проделывать это за мой счет? Ведь ты каждый мой дристун раздражительности и гнева принимаешь как некую власяницу, которая дает тебе удобную возможность поупражняться в собственной добродетели и смирении. Но за мой счет – спасибо! Нет, нет и нет! За мой счет – слуга покорный! Напрасно ты думаешь, что я буду для тебя лестницей, по которой ты сможешь взобраться на небо! Это и есть ханжество!

Бедная служанка рыдала, бормоча между всхлипываниями какие-то молитвы.

– Но что же делать, Хоакин, – сказала Антония, – если она и в самом деле такая безответная… Зачем же ей восставать? Если бы она восстала, ты бы осердился еще сильнее.

– Нет! Ни за что на свете! Ведь это же бесчестно – использовать слабости своего ближнего с целью поупражняться в собственной добродетели. Пусть спорит, пусть не будет покорной, пусть будет человеком… а не рабой…

– Я же говорю, Хоакин, что это привело бы тебя в еще большее раздражение.

– Нет, что и в самом деле меня раздражает, так это претензии на высшее совершенство.

– Вы ошибаетесь, хозяин, – сказала служанка, не подымая глаз, – я не считаю себя лучше кого бы то ни было.

– Нет? А я вот считаю себя лучше! И тот, кто не считает себя лучше других, – просто безмозглый тупица. Скажи, вот ты согласилась бы, например, считать себя самой большой грешницей среди женщин? Ответь-ка, пожалуйста!

– Таких вещей не спрашивают.

– Нет, изволь ответить; говорят же, что даже святой Луиджи Гонзага считал себя величайшим грешником среди мужчин. Так что не увиливай и отвечай: считаешь ли ты себя самой большой грешницей среди женщин?

– Грехи других меня не касаются.

– Идиотка, хуже, чем идиотка! Убирайся отсюда вон!

– Да простит вам бог, как я вам прощаю.

– Прощаешь? Скажи, в чем ты меня прощаешь? За что меня должен прощать господь? Скажи-ка!

– Что же, хозяин, мне очень жаль покидать вас, но я не могу служить в вашем доме.

– Вот с этого ты и должна была начать, – заключил Хоакин.

Оставшись наедине с женой, Хоакин сказал:

– А разве эта ханжа не будет теперь повсюду рассказывать, что я рехнулся? А может быть, я и в самом деле рехнулся, Антония? Скажи, я сошел с ума или нет?

– Ради бога, Хоакин, прекратим этот разговор…

– Да, да! Я сам чувствую, что рехнулся… Запри меня. Ведь я непременно сойду с ума!