– Говорю тебе, – твердил Хоакин жене, – что, имея одного ребенка, нам не нужно распылять ласку…

– А говорят, что чем больше распылять, тем лучше урожай…

– Пустые россказни! Помнишь этого несчастного Рамиреса, того, что занимал должность прокурадора? Так вот, отец его имел двух сыновей, двух дочерей и почти пустой карман. В доме – хоть шаром покати, второго блюда за обедом не знали; только Рамирес-отец получал второе, от которого он иной раз давал отведать одному из сыновей и одной из дочерей, и при этом всегда одним и тем же. Иногда же, по праздничным дням, давали две порции второго на всех и еще одну – специально для него, главы дома, который должен же был чем-то отличаться от остальных. Иерархию нужно соблюдать. Вечером, отходя ко сну, Рамирес-отец всегда целовал одного сына и одну дочь, но никогда не двух других.

– Какой ужас! И почему же?

– Откуда я знаю?… Видно, они казались ему красивее, лучше…

– Вроде как Карвахаль, который не переносит даже вида своей младшей дочери…

– Это потому, что она родилась поздно, через шесть лет после предыдущей, когда дела его пошатнулись. И вот вдруг новая обуза, да к тому же еще и неожиданная. Поэтому-то ее и называют втирушей.

– Боже, какой ужас!

– Такова жизнь, Антония, рассадник всевозможных ужасов. Так восславим господа, что он ниспослал нам только одного ребенка.

– Замолчи!

– Заставь меня замолчать.

И она заставила его замолчать,

Сын Авеля пошел по медицинской части, и отец его часто рассказывал Хоакину об успехах молодого человека. Иногда беседовал Хоакин и с самим юношей и даже проникся к нему известной симпатией: настолько ничтожным показался ему этот юноша.

– И как это ты решил пустить его по медицине, а не приохотил к живописи? – спросил он Авеля.

– Не я решил пустить его по медицине, он сам этого захотел. К искусству у него нет склонности.

– Понятно, для занятий медициной, конечно, не требуется никакой склонности…

– Я этого не сказал. Уж больно ты любишь все выворачивать наизнанку. К живописи у него нет не только склонности, но даже простого любопытства. Хорошо, если он на секунду задержится, чтобы хоть краешком глаза взглянуть на мою работу. Он даже не спрашивает, над чем я работаю.

– А может, это и лучше, что он не интересуется живописью…

– Почему?

– Представь себе, что он занялся живописью, и тогда одно из двух: или он будет писать лучше тебя, или хуже. Если хуже, то это значит быть Авелем Санчесом-сыном, которого все будут называть Авелем Санчесом Плохим, или просто Санчесом Плохим, или, наконец, Авелем Плохим. А ведь согласись, что попасть в такое положение и в самом деле не слишком приятно…