– Не клянись!

– Клянусь, что если бы это зависело только от меня, то Елена уже сегодня была б твоей невестой, а завтра женой. Если бы я мог переуступить ее…

– Ты бы ее продал за чечевичную похлебку, не так ли?

– Нет, Хоакин, я бы не продал ее! Уступил бы безвозмездно и был бы рад видеть вас счастливыми, но если…

– Тебя она любит, а меня не любит! Это ты хотел сказать?

– Это самое!

– Она отвергла меня – меня, который так ее домогался! – и сама домогается тебя, хотя ты и отвергал ее…

– Правильно, и зря ты мне не веришь. В этом деле я был стороной пассивной.

– Противно слушать, уж помолчал бы!

– Противно?

– Именно противно. Вести себя так – куда хуже, чем быть соблазнителем. Подумаешь, несчастная жертва! Ведь бабы из-за тебя дерутся…

– Не выводи меня из терпения, Хоакин…

– Тебя? Да ведь ты совершил подлость, бесчестность, преступление… Между нами все кончено!

И вдруг, изменив тон, со слезами в голосе он проговорил:

– Пожалей меня, Авель, пожалей! Пойми, что все смотрят на меня косо, враждебно, все отворачиваются от меня… Ты молод, счастлив, избалован… Тебя обожают женщины… Оставь мне Елену… Пойми, что к другой меня никогда не потянет… Оставь мне Елену…

– Но если я и оставлю ее…

– Постарайся устроить так, чтобы она выслушала меня, чтобы узнала меня лучше; скажи, что я умираю по ней, что без нее я не проживу и дня…

– Ты не знаешь Елены…

– Знаю вас обоих! Поклянись богом, что не женишься на ней…

– Кто тебе говорил о женитьбе?

– Ах, так все это, значит, только для того, чтобы заставить меня ревновать? Если так, то она всего-навсего записная кокетка… Хуже, чем кокетка, она просто…

– Замолчи! – рявкнул Авель.

Интонация была такой, что Хоакин невольно замолк, удивленно уставившись на друга.

– Так нельзя, Хоакин, ты решительно невменяем!

И Авель ушел.

В «Исповеди» у Хоакина записано: «Я провел ужасную ночь, ворочаясь с боку на бок, кусая подушку, поминутно вскакивая пить, – вода была в кувшине на умывальном столике. Меня трясла лихорадка. Временами я забывался, погружаясь в кошмарные сны. Я хотел убить их обоих и обдумывал это убийство, словно схему новой пьесы или романа, изобретая все новые детали ужасной, кровавой своей мести, разговаривая со своими жертвами. Временами мне казалось, что Елена просто хотела насолить мне и вскружила голову Авелю, чтобы посмеяться надо мной, а в действительности она никого не могла любить. Ведь она была всего-навсего куском бездушной, самовлюбленной плоти. И я мечтал о ней более чем когда-либо, с большей страстностью и вожделением, чем когда-либо, В одном из кошмаров мне приснилось, что я овладел ею, а рядом лежало распростертое, бездыханное тело Авеля. Ночь превратилась в нескончаемый ураган кровавых замыслов, бессильной ярости, грязных вожделений. Под утро, измучившись вконец, я принялся рассуждать и понял, что на Елену не имею никаких прав, но Авеля возненавидел всей душой, решив, однако, что буду таить эту ненависть в себе, лелеять ее, пестовать, растить. Ненависть? Тогда я еще не решался дать название этому чувству, не хотел признаться, что оно родилось вместе со мною, что оно было предопределено… Той ночью я породил в своей душе ад».

– Елена, – говорил Авель, – мне не дает покоя мысль о Хоакине.