– Другим рассказывай сказки, Авель. Тебя-то я знаю еще с пеленок. Меня не проведешь! Я тебя знаю.

– А разве я когда-нибудь пытался тебя обмануть?

– Нет, но можно обманывать и бессознательно. Ты ведь только делаешь вид, будто тебя ничто не касается, будто жизнь для тебя – игрушка, будто ты поплевываешь на все. На самом же деле ты чудовищно честолюбив…

– Я честолюбив?

– Да, да, честолюбив! Ты обожаешь славу, успех, похвалы… Ты сызмальства был честолюбив. Но только ты скрытничал и лицемерил.

– Послушай, Хоакин, и скажи по совести: разве я оспаривал у тебя награды? Разве ты не был всегда первым в классе? Мальчиком, подающим надежды?

– Это правда, но всеобщим любимцем, которого все готовы были на руках носить, был ты, а не я…

– А разве в этом моя вина?…

– Неужели ты хочешь заставить меня поверить, будто ты не искал популярности?…

– Уж если на то пошло, то это ты ее домогался…

– Я? Я? Я презираю людей, а потому презираю и успех!

– Ну будет, будет тебе! Давай оставим этот глупый разговор. Лучше расскажи мне о своей невесте.

– Невесте?

– Ну да, о твоей кузине, которую ты хотел бы видеть своей невестой.

Хоакин, желая овладеть сердцем Елены, вкладывал в свои домогательства весь пыл своей целеустремленной и подозрительной души. И вполне понятно, что неизбежными в таких случаях душевными излияниями он делился со своим другом Авелем.

Любовь была мучительной. Елена заставляла его так страдать!

– С каждым днем я все меньше понимаю ее, – жаловался он Авелю. – Эта девушка для меня – сфинкс…

– А знаешь, что говорил в подобных случаях Оскар Уайльд? Да, кажется, он. Всякая женщина – это сфинкс без загадки.

– А вот в Елене есть загадка. Похоже на то, что она тайно в кого-то влюблена. Убежден, что она любит другого.

– Почему ты так думаешь?

– Иначе я не могу объяснить ее поведения со мной…

– То есть только потому, что она не хочет тебя любить… любить как жениха, хотя как кузена она, быть может, и любит тебя…

Когда оба они сдали бакалаврские экзамены, пути их разошлись. Авель решил посвятить себя живописи. Хоакин поступил на медицинский факультет. Виделись они по-прежнему часто и любили поболтать о своих успехах. Хоакин нередко пытался втолковать Авелю, что медицина – тоже искусство, и даже изящное искусство, требующее поэтического вдохновения. Порой яге пускался в очернение изящных искусств, как расслабляющих разум, и восхвалял науку, которая возвышает, укрепляет и облагораживает человеческий дух истиной.

– Но ведь и медицина – сомнительная наука, – возражал тогда Авель. – Скорее это тоже искусство – искусство применять на практике выводы научных исследований.

– Но я вовсе не собираюсь заниматься лечением больных, – парировал Хоакин.

– А почему? Ведь это такое благородное и полезное занятие…

– Ты прав, конечно, но занятие это не для меня. Пусть оно будет самим благородством и самой пользой, но я презираю и это благородство, и эту пользу. Быть может, для иных щупать пульс, смотреть язык и выписывать рецепты – недурной способ зарабатывать деньги. Я же мечу на большее…

– На большее?