– Замолчи, немедленно замолчи, Елена!

– И это вовсе не из ревности – он меня уже не любит, если только он вообще когда-нибудь меня любил… а из простой зависти… зависти…

– Замолчи! Немедленно замолчи! – прорычал Авель.

– Хорошо, я замолчу, но ты сам увидишь…

– Я уже видел, слышал, и хватит с меня. Замолчи, говорю я тебе!

Но увы! Героическое усилие на банкете не излечило несчастного Хоакина.

«Я начал раскаиваться в своей речи, – записал он в «Исповеди», – сожалеть о том, что не дал выхода затаенной своей страсти и не попытался таким образом от нее избавиться, – сожалеть, что не решился покончить с ним как художником, обнажив всю фальшивую нарочитость его искусства, его подражательность, его холодную, рассудочную технику, отсутствие в нем подлинной души и человеческого тепла. Одним словом, я раскаивался в том, что не убил его славу художника. Сказав правду, определив его заслуги по справедливой цене, я бы мог избавиться от снедающей меня ненависти. Кто знает, быть может, Каин – тот, библейский, убивший другого Авеля, – быть может, он даже возлюбил своего брата, когда увидел его поверженным. Но, так или иначе, речь на банкете послужила причиной моего обращения. С того времени я обрел веру».

То, что Хоакин назвал в своей «Исповеди» обращением, было вот чем: Антония, его супруга, видя, что речь на банкете, исцеления не принесла, и опасаясь, что исцеление тут вообще невозможно, стала склонять Хоакина к религии предков, к собственной ее религии, к религии его дочери, к молитве.

– Ты должен сходить на исповедь…

– Ты же знаешь, что вот уже много лет я не бывал в церкви…

– Тем более.

– Но если я не верю во все это…

– Так тебе кажется. Святой отец говорил мне, что все вы, люди науки, воображаете, будто не верите, а на самом деле верите. Я знаю, что вера, которой тебя обучала мать, которой я обучу нашу дочь…

– Хорошо, хорошо, оставь меня!

– Нет, не оставлю. Сходи на исповедь, прошу тебя.

– А что скажут те, кто знает мой образ мыслей?

– Ах, вот в чем дело! Давно ли ты стал считаться с чужим мнением?

Разговор этот, однако, запал Хоакину в душу, и он стал вопрошать себя, действительно ли он не верит, а если и не верит, то не попробовать ли все же обратиться за исцелением к церкви. И он начал посещать храм, подчас даже демонстративно, как бы бравируя перед теми, кто знал его далеко не религиозные настроения. Так в конце концов отправился он к исповеднику. И там, в исповедальне, он обнажил свою душу.

– Я ненавижу его, отец, ненавижу всей душой, и, не верь я, как верю, не желай я верить, как хочу верить, я убил бы его…

– Но согласитесь, сын мой, это не есть ненависть: это же зависть…