Он напряженно думал о своем предопределении. Это длительное ухаживание, этот затянувшийся роман, этот смехотворный побег были кознями дьявола, что пытался препятствовать исполнению судьбы, которую сам Господь начертал ему в Евангелии, открытом наугад. Но – а Лидувина? Разве их судьбы теперь не связаны? Разве жизни их не скованы воедино неразрывной цепью? И разве не сказано: «Да не порушит человек то, что соединил Бог?» Но… разве многие другие души не соединены ab aeterno[25] с его душою, – души, чье вечное спасение зависит от того, пойдет ли он по всему миру проповедовать Благую Весть? Но не может ли он проповедовать, не расставаясь с Лидувиной? Неужто Божий глас повелевал ему отказаться от намерения исправить то, что по закону чести должно быть исправлено? С другой стороны – брак без нежности… Хотя, говорят, она придет позже: общение, совместная жизнь, потребность друг в друге, стремление любить… Но нет, нет! Опыта тех двух дней в почти чужеземном городе более чем довольно. И перед глазами Рикардо возникла несчастная старуха с огромным дрожащим животом, которая на коленях обходила весь Крестный путь. Но разве ее, Лидувины, судьба не останется связанной с его судьбой, что бы он там ни решил? Может, этим побегом, что устроил дьявол, Бог воспользовался, чтобы показать им обоим, каждому, их истинные пути?

Но более всего было невыносимо для Рикардо отношение отца к этому злополучному приключению.

– Дубина! Ну, ты и дубина! – твердил отец. – Ты выставил меня на посмешище – да, на посмешище. И себя самого тоже. Почему бы вам было не сказать мне, что вы задумали? Теперь все будут считать, что я – тиран, что я противился любви собственного сына… Дубина, какая дубина! Лидувине не разрешала мать? Что вам стоило поместить ее в клинику? Вы меня выставили на посмешище – и себя тоже.

И в самом деле, Рикардо настолько остро чувствовал, в какое смехотворное положение его поставил побег, что в конце концов уехал из родного города в другой, далекий, где жил его дядя с семьей. И в том городе, окруженном стенами, где душе надобно было расти, чтобы дотянуться до неба, он все более и более погружался в свой мистицизм. Долгие часы проводил он в каменном лесу апсиды собора, исполненной тайны.

И там в мечтах своих он уже видел себя апостолом, пророком нового времени, полным веры и доблести, новым Павлом, новым Августином, новым Бернардом, новым Винцентом;[26] он уже увлекал за собою людские толпы, жаждущие священного трепета и утешения; толпы мужчин и женщин – и между прочими Лидувину. В мечтах он различал уже образ свой на алтаре, читал мысленным взором ту благочестивую легенду, в каковую претворит его жизнь какой-нибудь боговдохновенный муж, и провидел роль, уготовленную там его Лидувине.

Их переписка продолжалась, но теперь письма Рикар-до больше походили на проповеди, чем на объяснения в любви или раскаяние в содеянном.

«Послушай, мой Рикардо, перестань проповедовать мне, – отвечала Лидувина, – я не так глупа, и мне не нужно стольких и столь мудреных слов, чтобы понять, куда ты клонишь. В сотый раз повторяю тебе: я не хочу мешать исполнению того, что ты полагаешь судьбой. Со своей стороны, я знаю уже, что мне делать в каждом случае, и могу лишь повторить тебе еще раз: я буду принадлежать тебе или никому на этом свете».

Душа Рикардо разрывалась, когда он писал Лидувине прощальное письмо; но, полагая, что укрепляется духом и одерживает победу над самим собою, однажды утром, приняв святое причастие, он письмо все же написал. А после имел достаточно низости и малодушия, чтобы, получив ответ, сжечь его нераспечатанным. При виде пепла сердце у Рикардо бешено заколотилось. Хотелось воссоздать сожженное письмо, прочесть жалобы супруги – да, супруги, ибо таково было подлинное ей имя, – супруги, принесенной в жертву. Но дело сделано, и корабли сожжены. Это, благодаря Господу, уже непоправимо. И так лучше, гораздо лучше для обоих. Даже если они не будут встречаться, даже если не взглянут никогда больше друг на друга, и не скажут друг с другом ни слова, и не обменяются ни единым письмом, даже если не узнают друг о друге ничего больше, – их духовный союз останется нерушим. Она будет Беатриче его апостольского служения.

Рикардо упал на колени и, один, у себя в комнате, омочил слезами Евангелие, предвестившее ему судьбу.

Образ жизни, избранный послушником братом Рикардо, в конце концов ужаснул монастырского наставника: таким он казался чрезмерным. С нездоровым рвением предавался юноша молитве, покаянию, уединенным размышлениям, а более всего – ученым занятиям. Нет, это не выглядело естественным и напоминало скорее плод отчаяния, внушенного дьяволом, чем тихую веру в милосердие Господне и во славу Сына его, Богочеловека. Можно было подумать, что Рикардо мучительно тщится внушить себе призвание, которого не чувствует, или вырвать что-либо из рук Всевышнего. «Ищите и обрящете», – сказано в Писании; но в неистовствах брата Рикардо не было и следа евангельской кротости.

Каялся он затем, чтобы искупить мирскую любовь. Говорили, что брак, в который вступают путем греха, не может оказаться обилен духовными благами. Он молился о Лидувине и о ее судьбе, которую считал неразрывно связанной со своею собственной. Без того Провидением внушенного бегства они, возможно, поженились бы и сошли тем самым с истинного пути, указанного им Господом.

Молитвы его полнились беспокойством и смятением. Он просил у Бога успокоения, просил призвания, просил также и веры.

Он читал Фому Кемпийского, Отцов Церкви, мистиков, апологетов, а более всего – «Исповедь» Блаженного Августина. Он мнил себя вторым Августином, поскольку прошел, как и Африканец, через опыт плотской страсти и земной, человеческой любви.